Признание солдата фюрера

Генрих Каулен прожил почти 100 лет и вырастил четверых детей.

97-летний немецкий солдат перед смертью оставил дневник о войне,
о кузбасском лагере и о главной ценности — жизни.

Уникальные записки Генриха Каулена, солдата вермахта и самого старого кузбасского пленного (дожившего почти до 100 лет, до времени большой человеческой мудрости), передаются сейчас из рук в руки.
В них солдат, бывший захватчик, словно предчувствуя, как легко и как похоже может снова расколоться будущее, пишет о главном… И это последнее переживание пережитого должно стать XXI веку предупреждением.
…А в «Кузбасс» записки попали от сына солдата Каулена – Йоганнеса. Он на днях приезжал в Ленинск-Кузнецкий из Германии в память о недавно умершем Генрихе…
Забыв про светлые брюки и туфли, сын бродил по чумазому слою «горелика» на шахте, где работал отец в числе других пленных летом-осенью 1945-го.
Дышал облаком черной пыли, поднятой проехавшим впритык «КамАЗом».
Напряженно, до слёз, всматривался в рощу за узкоколейкой, где был когда-то лагерь.
Молчал на кладбище, слушая ветер и шелест берёз, повторяя: «Отец в лагере выжил, а сколько пленных в земле осталось!» И черпал ладонями, «вскипев» от мыслей, чувств и жары, ледяную воду России из родничка — тихого, сильного…
— Всё, как отец рассказывал…

Часы жизни

Генрих Каулен в 1941 году.

— Отца, бухгалтера, мобилизовали на фронт в 1941-м. Ему было 28. Он не хотел воевать. Как и многие, не был поклонником Гитлера. Немцы в большинстве не хотели Второй мировой войны, потому что слишком сильна была тогда еще память об ужасах Первой, — рассказывал Йоганнес перед тем, как мы с переводчиком начали листать записки его отца. – Но избежать мобилизации было невозможно. И отец попал на Западный фронт, служил по финансовой части. На Восточный фронт его перебросили уже в последние дни войны. И там он попал в плен.
Как это было? Здесь и далее приводим воспоминания солдата Генриха с сокращениями: «…В ночь на 1 мая 1945-го мы сидели у Одера, около воды, 5-6 солдат, и не знали, что делать. Или броситься с берега, переплыть на другую сторону, или вернуться на линию окопов…»
Вернулись и попали на лугу в окружение.
«…Выстрелы. Повсюду Иван (так немцы называли русских солдат. – Ред.), командир наш сказал: «Придется сдаваться в плен». У всех нас забрали оружие, часы и фотоаппараты. У меня камера тоже была, отдал. Но «мой» русский не знал, как ею пользоваться, я показал. И русский, посмотрев, засмеялся, как ребенок, взяв камеру, стал учиться… А нас погнали к дороге. Там вскоре мы влились в большую колонну пленных».
Потом был лагерь в Польше. Оттуда – растянувшаяся на два месяца дорога в Сибирь в битком набитой теплушке. Это была дорога смерти – так звали её пленные. Ведь многие в пути умерли. Сколько умерло – не считали. (Хотя, как говорят историки, по разнарядке в лагеря Кузбасса должно было прибыть 50 тысяч пленных. А прибыло 35 тысяч.)
«Мы ехали и чувствовали, как всё дальше и дальше отъезжаем от родины. Мы переезжали большие реки – возможно, Волгу, большие горы, может быть, Урал, и наконец добрались до Сибири… До Ленинска, что южнее Томска, и что находится примерно в 100 км от границы Монголии… добрались 10 июля».
…Пленные были в шоке. Тяжелая работа на глубине 80 метров на шахте имени 7 Ноября; пустая баланда, выменянный у русских кочан капусты – один на десятки просящих в бараке рук; страх перед сибирской зимой; чувство, что будущего нет и быть не может. Ведь время «их» Германии прошло…
Это совпадение, но главные часы на комендатуре немецкого лагеря в Ленинске-Кузнецком, которые было видно отовсюду, как только бараки заселили, встали. И починить их оказалось невозможно.
Но часы всё-таки запустили, как запустили и надежду в сердцах пленных.
«Возле часов… посадили дежурного немца. Пять минут проходило на выданных ему наручных часах. За ними следя, тот вставал, чтобы вручную перевести стрелку на пять минут уже на лагерном большом циферблате. И вот так пошли единственные в лагере часы», — вспоминал Генрих.

Пропуск

За время плена солдат Генрих при росте под два метра стал весить меньше 50 кило. И вскоре его поставили работать на шахте учётчиком.
Он считал, кто и сколько угля нарубил за смену по колено в воде, корябая значки-засечки на доске (не было бумаги). Следил, чтобы не опоздала очередная колонна в галошах и мокрых фуфайках под осенним дождем на работу. И, судя по всему, работал честно. В лагерный карцер попал лишь раз.
— И то только потому, что отказался собирать информацию о пленных, — переводит слова сына Генриха переводчик, добавив от себя: отказался «стучать».
А в карцере его выручило одеяло.
«Я был заперт вместе с
Йостеном, у которого в подкладке плаща оказалось спрятано шерстяное одеяло. Он с такой «подкладкой» в лагерь прибыл, и никто об этом не знал. Внутри он, бывало, обменянные продукты, кусок хлеба тот же, прятал, и конвой прощупать не мог… Одеяло и помогло нам в карцере пережить холод… Отчаяния не было. А еще… охранник, открыв дверь, передал мне записку от «нашего» главного (от неофициального руководителя лагеря, тоже пленного немца. – Ред.) носителя рыцарского креста. Это был знак поддержки», — записал солдат Генрих.
…До зимы он в лагере не дожил – больной желудок отказался принимать пищу. Но Генриха спасла русская докторша. Пожалев, она внесла его, дистрофика, умиравшего в лазарете, в первый список для возвращения пленных на родину…
А перед погрузкой в вагоны была ему последняя, решающая проверка.
«Конвоир приказал вытряхнуть карманы. Обыск. В кармане… нашелся вдруг, и откуда же взялся, клочок старой газеты со словами «Хайль Гитлер». Ох и разозлился тогда конвой. Но пропуск в Европу мне все-таки дал…»
— Это был… пинок под зад, отец рассказывал, — смеется сын Генриха. – Но отец был не в обиде. Он мечтал, чтобы больше никогда не было войн… И он же возвращался домой!
Его отца с матерью в живых уже не было. А сестра и невеста не знали, где он — погиб ли, жив ли…

Сын немецкого солдата Йоганнес Каулен на шахте, где будучи пленным работал его отец.

Русская душа

Про то, как русские шахтеры работали вперемешку с пленными, помогая друг другу, солдат Генрих дома вспоминал не раз.
А еще он понял загадочную русскую душу.
Еще в начале плена, в теплушке по дороге в Сибирь, русские — те самые, беспощадные в боях, теперь, как война кончилась, впервые назвали его… товарищем. Конвоиры достали махорку, закурили рядом с Генрихом в вагоне. «И мне хотелось, — вспоминает он. — Тогда один из русских, заметив мой взгляд, дал покурить… а потом подошел другой русский из конвоя, сказал уже мне: «Kamerad, дай покурить!» И я передал папиросу ему».
А в лагере, когда выяснилось, что из двух тысяч пленных лишь двое нацистов, остальные – согнанные на войну крестьяне, рабочие, служащие, «русские были сначала этим даже разочарованы». Но именно после этого шахтеры начали смотреть на бывших врагов по-другому.
…А по дороге из плена, еще в России, не доехав до Германии, солдат Генрих запомнил случай, потрясший его на всю жизнь: «На стоянке, на площади вокзала, русский ребенок, посмотрев на меня, подбежал, сунул в руку мне хлеб и убежал быстро к матери. Русский конвой ничего не заметил. И я не успел сказать «данке» голодному бездомному русскому малышу, пожалевшему голодного бывшего врага…
Солдату Генриху, вернувшемуся к своему дому в руинах
24 ноября 1945-го, и дальше везло. Он разыскал невесту, ждавшую его с начала войны. И «…в Пасху 1946-го мы с Ханни сыграли помолвку», — записал солдат.
А потом добавил к запискам своим с главными воспоминаниями о XX веке выстраданное «Послесловие»:
«Жизнь дает нам переживания, особенно в переломные времена. И именно в такие моменты и приходит настоящее, Божественное понимание смысла жизни».

Лариса Максименко.