Читатель

«Внутренний порок» американского прозаика Пинчона и «Записки блокадного человека»Лидии Гинзбург в  нашем сегодняшнем книжном обозрении.

Аналитик из ада
Название не то чтобы откровенно обманывает читателя – скорее, слегка дезориентирует. Большую часть сборника занимает книга Лидии Гинзбург «О лирике», впервые изданная в 1964 году. А вот обрамлена она мемуарною прозой – знаменитыми «Записками блокадного человека» в начале и литературными портретами в конце. Герои этих воспоминаний по большей части поэты – Ахматова, Багрицкий, Заболоцкий, Олейников; но имеется очерк и о коллеге-филологе – Борисе Эйхенбауме.
Почему издатели вынесли на обложку «Записки», понятно: эта книга доставила Лидии Гинзбург мировую славу. Литературные мемуары, как предполагается, тоже интересней широкой публике, чем сугубо филологическое исследование. Между тем это самая ценная часть сборника, поскольку книжка «О лирике» давно не переиздавалась, а блокадные и иные воспоминания Гинзбург выходили регулярно.
Правда, филологов эта книжка может слегка разочаровать. В свое время, после долгих заморозков, она в самом деле была дуновением пьянящей весны. Сама возможность анализировать лирику Мандельштама казалась откровением, а возвращение в оборот имени Бенедиктова (которого заклеймил когда-то сам Белинский) – ужасно смелым поступком. Через полвека многие положения книги представляются вполне тривиальными. Тем не менее, это наша литературоведческая классика, такая же, как «Архаисты и новаторы» Тынянова или статьи Эйхенбаума о Некрасове и Ахматовой. А рядовому любителю поэзии (человеку, как правило, молодому) книжка «О лирике», написанная отменно ясным языком, без терминологических нагромождений, непременно поможет навести порядок в собственной голове.
Лидия Гинзбург (1902–1990) родилась и выросла в Одессе, но, в отличие от многих одесских уроженцев, это никак не сказалось в ее сочинениях. Фигура Гинзбург прочно ассоциируется с Петроградом-Ленинградом-Петербургом. Она принадлежала к младоформалистам – научному кружку, старшее поколение которого представлено блестящими именами Тынянова, Шкловского, Якобсона, Поливанова, того же Эйхенбаума. Младшее поколение – Виктор Гофман, Борис Бухштаб, Григорий Гуковский и сама Гинзбург – также много обещало, но эпоха им досталась иная.
Первой работой Гинзбург была академическая публикация «Старой записной книжки» Вяземского, позднее она занималась творчеством Лермонтова и Герцена. Была знакома со многими знаменитостями, приятельствовала с по-этами-обериутами. До преподавания ее в Ленинграде не допускали, она трудилась редактором на радио, пережила блокаду и смерть матери от дистрофии, кандидатскую защитила поздно. Жизнь, однако, ей досталась длинная: она успела еще написать пару литературоведческих книг, издать «Записки блокадного человека» (1982), узнать запоздалый вкус славы и получить Государственную премию (1988). С тех пор мода на Лидию Гинзбург возвращается регулярными волнами. Сейчас, видимо, очередной ее прилив. За три последних года вышли ее книжка «Проходящие характеры: Проза военных лет», расширяющая блокадные мемуары, и несколько книг и статей о ее творчестве.
Что же касается нынешнего издания, в центре внимания все-таки невольно оказываются «Записки блокадного человека». Хотя бы потому, что у нас о ленинградской блокаде сегодня говорят не иначе как с придыханием, а всякий иной взгляд вызывает немедленную обструкцию, как случилось недавно с одним печально известным телеканалом. Сама Лидия Яковлевна относилась ко всему этому совершенно иначе. Однажды передали, что какой-то издательский чин заявил: что-то она слишком много там пишет о еде. Она сочла эту реплику остроумной (хотя чиновник, скорее всего, просто привык читать в подобных мемуарах не про еду, а про коммунистическую партию). Впрочем, это известный эффект: примерно так же еврейские анекдоты в приличном обществе позволено рассказывать только евреям.
«Записки блокадного человека» – текст короткий (меньше ста страниц) и беспощадный (там нет нагромождения ужасов, но психологический анализ дается без скидок на обстоятельства, а изменения дистрофического сознания скрупулезно отмечаются).
«В годы гражданской войны голодали иначе, стихийно и хаотически (особенно в провинции). Ели фантастическую еду: шелуху, крыс и т. п., в то же время что-то комбинируя, меняя; и вдруг добывали мешок картошки. Блокадный голод был голод неплохо организованный. Люди знали, что от кого-то невидимого они получат тот минимум, при котором одни жили, другие умирали – это решал организм.
Заторможенные люди монотонно ходили в булочную, в столовую, ожидая развязки. Им дана была непреложность ста двадцати пяти граммов, тарелки супа, порции каши, умещавшейся на чайном блюдце. Что сверх того – нельзя было ни купить, ни достать, ни украсть, ни вымолить. Друг и брат сидел рядом, зажимая свои сто двадцать пять. Несмотря ни на какие терзания, их нельзя было попросить у лучшего друга, и если бы друг сам предложил – их нельзя было взять (будучи в здравом уме)».
«Блокадные люди не угощали друг друга. Еда перестала быть средством общения. «Простите, что я не вовремя, – сказал как-то Икс Игреку, зайдя к нему по делу как раз в тот момент, когда Игрек жарил себе на времянке лепешки. – Я вам помешал. Еда сейчас дело интимное». При этом у Икса было странное, бесчеловечное выражение. Да, еда стала делом интимным и жестоким».

Музей шестидесятых
Прозаику Пинчону 77 лет, и американцы сильно хлопочут, чтобы он успел получить Нобелевскую премию. Это знаменитый затворник, вроде Сэлинджера или нашего Пелевина. «Внутренний порок» (2009) – предпоследний его роман, седьмой по счету. В отличие от выходившей у нас недавно «Радуги тяготения» я сумел его дочитать до конца, но это была нелегкая работа, причем без всякого вознаграждения.
Действие происходит в начале 1970-х в Калифорнии – в конце, так сказать, прекрасной эпохи. По жанру это вроде бы детектив, и даже «крутой детектив», и даже в знакомом антураже. Но любой мастер этого жанра, даже не первостепенный, вроде Раймонда Чандлера, а рядовой, вроде Росса Макдональда, справился бы с задачей куда уверенней. Главный герой, частный детектив Док Спортелло, постоянно вертит самокрутки и живет от прихода до прихода, и это начинает раздражать уже на пятой странице. Дело не в морали, мало ли среди литературных героев обаятельных алкоголиков, но описания выпивки обычно куда занимательней и человечней.
Не только диалоги, но и описания здесь излагаются нарочито анахроничным жаргоном. Скажем, «чувак» и «клевый», «пунктик» и «лягаши» – это из шестидесятых, но словечки типа «без геморроя», «перемкнуло», «дружбаны» и «по-любому» появились лет на тридцать позже. Впрочем, это, наверное, уже претензия к переводчику. А главное – нас уверяют, что Пинчон пишет очень смешно; но в книжке нет ни одной смешной страницы. Совсем как в истории про папу, который говорит сыну: «Пойдем в музей Гоголя, Николай Васильевич Гоголь очень смешной писатель». Вот они ходят по музею минут сорок, и сын все время канючит: «Папа, мне не смешно! мне не сме-шно! не сме-шно!»
Может статься, знаменитый Пинчон вообще непереводим, хотя то же самое нам рассказывали про «Улисса» Джойса, однако Хинкис и Хоружий с ним как-то справились. На эту тему еще одна история. Приятель настаивает: «Ну что ты, «Улисса» надо читать в оригинале». – «И много ты осилил в оригинале?» – «Страниц двести». – «Ну так и я в переводе страниц двести».
Олег ТРЕТЬЯКОВ.

Книги предоставлены магазинами «Аристотель» и «Буква».