Читатель

Трамвай на войну

Феликс Пальма. Карта времени. Роман. Пер. с испанского Е. Матерновской, И. Новосадской, Н. Богомоловой. М., Астрель, Corpus, 2012. 640 с.

Роман модного испанского писателя, первая часть трилогии. Жанр определяют то как ретрофантастику, то как стимпанк («направление научной фантастики, моделирующее цивилизацию, в совершенстве освоившую механику и технологии паровых машин»). Действие и впрямь происходит в вотчине стимпанка – в Англии конца XIX века, с локомобилями, газовыми фонарями и первыми линиями метро, с цилиндрами, кринолинами и тросточками, с самодовольным пуританством, простодушным расизмом и безграничной верой в прогресс. Главный герой – Герберт Уэллс, недавно издавший свою «Машину времени». Теперь его осаждают пылкие энтузиасты, мечтающие проездиться в прошлое или будущее, или мрачные одержимцы, желающие вызнать секрет нового транспортного средства. Двум таким нежданным посетителям Уэллс вынужден помогать, чтобы их любовные интрижки не кончились смертоубийством. Кроме того, в романе появляются писатели Генри Джеймс и Брэм Стокер, мелькает Джек-Потрошитель (точнее, актер, его изображающий), орудует конкурирующая фирма «Хронотилус», отправляющая богатых туристов на трамвае в 2000 год, где люди воюют с паровыми роботами, через четвертое измерение, населенное розовыми драконами.

Степень легковерия викторианского обывателя в романе несколько преувеличена, большая часть изображенных фокусов не обманула бы и средневекового крестьянина (что бы там ни утверждал Марк Твен в «Янки из Коннектикута»). Так что напрасно повествователь выбирает устало-ироничную и снисходительную интонацию. «Не беспокойтесь, дорогие читатели, я помню, что в начале книги обещал вам появление чудесной и удивительной машины времени, и чуть позже она, спешу вас заверить, обязательно появится, а с ней и свирепые туземцы, без которых не обходится ни один приключенческий роман. Но всему свое время: чтобы начать игру, сначала требуется расставить на доске фигуры». Если это стилизация, то непонятно чего: в конце XIX века писали короче и энергичнее. «Я мало что еще могу добавить, не вторгаясь в сугубо интимные детали вроде незавидных размеров того, что составляет, по общему мнению, мужское достоинство, не стану говорить и о том, что этот самый орган у него почему-то был скошен на юго-запад». Если это пародия, то тем более без адреса: Лоренс Стерн жил столетием раньше изображаемых событий и писал затейливей и забавнее.

И вообще, взирая на своих героев со столетней дистанции, легко казаться всеведущим. Между тем наши мнения, чаяния и вкусы непременно покажутся потомкам крайне наивными, тут даже не нужно ждать сто лет – хватит и четверти века. Перелистайте газеты и журналы времен нашей пресловутой перестройки: какой галиматьи не городили! каких велосипедов не изобретали! А ведь многие тогдашние авторы еще живы и по-прежнему надувают щеки и напускают на лицо устало-снисходительное выражение.

А впрочем, роман получился не без достоинств. Автор не выдумывает оригинальных временных парадоксов, о глубокой философии тоже говорить не приходится, любовные линии подаются в манере раннего синематографа, зато детективная часть придумана хорошо, а в некоторых местах просвечивает и сатира на сегодняшние нравы.

Маршрут в чистилище

Жак Ле Гофф. Герои и чудеса Средних веков. Пер. с французского Д. Савосина. М., Текст, 2011. 220 с.

Книжица знаменитого французского историка, написанная просто и живо, но с соблюдением необходимой меры точности – так у нас Михаил Гаспаров писал для детей про Древнюю Грецию. В центре внимания – баснословные короли Артур и Карл Великий, герои Роланд и Робин Гуд, волшебники Мерлин и Мелюзина, пленяющие воображение объекты – готический собор, феодальный замок, монастырь, откровенно фантастические существа вроде единорога, валькирии. В предисловии Ле Гофф рассуждает о сущности имагинарного (то есть воображаемого), но он прежде всего историк, и его интересует не столько мифология, сколько антропология. И даже еще уже – психология средневекового человека и вытекающие из нее мнения и действия.

Скажем, рассказывая о короле Артуре, Ле Гофф почти ничего не говорит о сложной мифологеме Грааля, зато много рассуждает о католической концепции Чистилища (которой он посвятил отдельную книгу). Посмертная участь Артура, зависшего на ничейной территории между жизнью и смертью, – один из источников этой концепции. Данте изображал Чистилище в виде огромной горы, но были и другие образы – зачарованный остров Авалон и призрачное аббатство Гластонберри. В общем, нечто вроде санпропускника – «жить нельзя, но находиться можно», как говаривал один солдат.

А вот посмертная участь Карла Великого – дремать в подземелье внутри горы, ожидая, пока вострубит рог, зовущий его к новым походам. Ле Гофф показывает, что источник этой легенды – неоднократные эксгумации гробницы императора, которые предпринимали последующие монархи (так Сталин, примеряя на себя удел мавзолейной мумии, интересовался останками Ивана Грозного и Тамерлана). Зато Ле Гофф почти не упоминает подобные сказания о других самодержцах и полководцах – а в подземельях дремлют и библейский Соломон, и китайский Цинь Шихуан, и предводитель гуннов Аттила, и даже фельдмаршал Суворов. И, конечно, непосредственные преемники Карла типа Фридриха Барбароссы и Фридриха II Гогенштауфена. Не говоря уж про древнейшие образцы вроде греческого титана Кроноса или нашего Кощея Бессмертного.

Впрочем, подобные ряды сравнений – лишь один возможный подход, позволяющий выявить архетипическую сущность образа. Не менее интересно разобрать средневековые образы по режимам воображения («имажинера»). Концепцию имажинера предложил другой знаменитый француз, структуралист Жильбер Дюран. Смысл ее в том, что не миф нужно анализировать с точки зрения наших рациональных воззрений; наоборот, наши научные, политические, психологические и прочие доктрины – это вариации базового мифа. Существует три режима воображения: один «дневной» и два «ночных», каждому свойственны свои образы, а их конкретные обличья и сочетания немало сообщают про народы, их сочинившие, и про время, в которое они создавались.

Все это Ле Гофф в расчет не берет, он остается на своей территории – в вотчине историка. Зато приводит немало ярких подробностей и указывает на многие малоизвестные источники. Все это в сумме позволяет понять, что значили для средневекового человека те или иные образы и что в них привнесли позднейшие наслоения человеческой фантазии.

Доктор на дереве

Александр Марков. Эволюция человека. Книга первая. Обезьяны, кости и гены. Книга вторая. Обезьяны, нейроны и душа. М., Астрель, Corpus, 2012. 464 и 512 с.

Автор занимается эволюционной биологией, доктор наук, трудится в Палеонтологическом институте РАН, широкой публике известен как популяризатор науки, часто мелькает на ТВ. Нынешний двухтомник успел схлопотать премию за лучшую научно-популярную книгу 2011 года (2012-й в выходных данных – обычная издательская уловка). Думаю, ему светит и «Большая книга» или что-нибудь в этом роде – не потому, что это абсолютный шедевр, а потому, что серьезные самостоятельные издательские проекты в нашем отечестве редки, переводные книжки выпускать гораздо выгоднее.

Труд Маркова сравнивают с книгами Конрада Лоренца и Ричарда Докинза, хотя он сильно уступает им по глубине философских обобщений. Да и трудно их ожидать от книжки, сложенной из колонок, которые Александр Марков и Елена Намарк (ей принадлежат некоторые главы) писали для научного портала «Элементы». Главное достоинство этого труда в другом: он представляет всю совокупность сегодняшних представлений биологии о человеке. Чтобы составить такое представление самостоятельно, пришлось бы не один месяц лазить в сети. Другое дело, что генетика, например, развивается стремительно, и многие воззрения через два-три года могут оказаться устаревшими.

На первых страницах автор указывает место человека на эволюционном древе. «Мы эукариоты. Мы заднежгутиковые. Мы животные. Мы вторичноротые. Мы хордовые. Мы позвоночные. Мы челюстноротые. Мы четвероногие. Мы амниоты. Мы синапсиды. Мы млекопитающие. Мы плацентарные. Мы приматы… Мы большие африканские человекообразные обезьяны. Наконец, мы люди». Вообще, при несомненном мастерстве изложения и импозантном мягком юморе, Марков не склонен ничего упрощать. Человек не произошел от обезьяны, человек и есть обезьяна, поэтому в книжке появляются обороты типа «нечеловеческие обезьяны». С другой стороны, слово «душа» используется как синоним понятия «психика»; богословы, вероятно, потребуют большей терминологической точности. Впрочем, автор имеет право взирать на предмет со своей биологической колокольни.

«Матерый самец орангутана или гориллы выглядит жутковато, он весь обвешан вторичными половыми признаками, демонстрирующими мужественность и силу: горбатая серебристая спина, зверский взгляд, немыслимые блинообразные щеки, огромные складки черной кожи на груди. Человеческого в них мало. А вот девушки у них довольно симпатичные. В жены такую, пожалуй, не возьмешь, но так, погулять, в кафе посидеть, поболтать о том о сем…» То-то я сразу накинулся на первый том, где про кости, гены и происхождение видов; а вот жену больше заинтересовал второй, где про душу, мораль и общительность.

Впрочем, многие особенности человеческой психики – и такие как альтруизм, доверчивость, благодарность, и даже такие, как политические взгляды (в самом общем виде – консервативные или либеральные) зависят именно от генов. Зато марксистский тезис, что «труд создал человека» находит неожиданное подтверждение. Конечно, трудиться могут и шимпанзе, и птичка, и муравей; но вся человеческая культура и все наши технологии – лишь следствие большей «кратковременной рабочей памяти» по сравнению с «нечеловеческими обезьянами».

Юрий ЮДИН.