Согреть гения…

Ученые заинтересовались историей кузбасской семьи, прадед которой
клал печку в доме Льва Толстого

Печка в Доме-музее Толстого в Ясной Поляне, в кабинете писателя, остыла ровно 104 года назад…

— Со дня смерти Льва Николаевича её перестали топить, — пояснили «Кузбассу» в музее.
Но копии той «толстовской» печи продолжали жить! И где? На окраине Кузнецка! Они грели избы, варили щи, настаивали чаи, сушили пришедшие с мороза валенки… И «слушали» вечерами, как ребятишки учатся разбирать толстовскую «Азбуку» под треск березовых дров… И как хозяева, пропуская страницы, где писано мудрёно по-французски, читали взахлеб «Войну и мир», русский роман номер один на все времена…

А печки-двойники («как у Льва Толстого») появились в наших краях в начале XX века вовсе не благодаря моде или «заводскому» тиражу. Дело в том, что один из «толстовских» печников – Кузьма Васильевич Карасев перебрался из Подмосковья жить в Сибирь.

От печки Толстого –к доменной печи!

Печник Кузьма Васильевич сорвался с Орловщины, как и многие мужики, в эпоху столыпинских реформ. Таких переселенцев, как и он, царь и министры поманили тогда в бескрайнюю, мало обжитую Сибирь шансом получить «свою» землю.
— И приехал печник с женой, с сыновьями Ильей и Иваном. Обустроился сам, пошел в люди: кому печь сложить? Стал нарасхват, вечно в работе, вечно в фартуке до пят. Сыновья стали подручными. Им он «печной» секрет начал передавать, — рассказывает новокузнечанка Ирина Зорина, одна из его правнучек.

Но семейная печная артель Кузьмы Васильевича просуществовала недолго. Хоть «новомодные» «толстовские» печки и были в Сибири нужны. Стройные, красивые, гладкие, они выгодно отличались от традиционных местных коренастых. Но после революций и Гражданской войны в Кузнецке уже стала расти самая главная печь новой страны — доменная, на Кузнецкстрое. Потом появилась и вторая… Вся округа жила только стройкой, говорила только о домнах…

— И печники Илья и Иван, придя работать на Кузнецкстрой, стали одними из лучших. Илья работал огнеупорщиком, Иван – мастером. В 30-градусные морозы они доменную печь клали! И жили дружно, работали много, любому приработку были рады. Как могли, помогали отцу Кузьме Васильевичу с печками на заказ, в выходные вёдра из железа делали, шубы из овчины шили, — вспоминает Анна Михайловна Карасева, жена сына Ильи…

Донос

… Два сына старика-печника – Илья и Иван – были «стёрты в лагерную пыль» в 1937-м.
– Их по доносу, по лжи, объявили «врагами народа». Илью взяли сразу, как вернулся со стахановского слета, с Урала, и через несколько дней расстреляли, — поясняет Анна Михайловна. — А Ивана, коммуниста, сначала исключили из партии и расстреляли чуть позже…

Весть о расстреле до Кузьмы Васильевича, до семи его осиротевших внуков, до улицы Болотной, где жили разросшейся родней, дошла неожиданно быстро. И человек, принесший её, принес себя в жертву. Совсем по-толстовски. Из-за правды. Из-за слезы ребенка…

— В те дни умирала от воспаления легких старшая сестра, мне было 10, ей – 15. Помочь ей было нечем, лекарство было не найти, — волнуясь, вспоминает Галина Семеновна Луханина (в родословной Карасевых она – по родственной линии жены расстрелянного Ильи). – Мы тогда рядом с Карасевыми жили… И вдруг поздно вечером – стук. На пороге чужой мужчина и наши. Оказалось, «гость» бежал из лагеря, где сидели Илья и Иван, и вот, пришел. Обещал Илье и Ивану рассказать об их судьбе родным, если выберется, спасется… И вдобавок оказался врачом!

Мог бы, выложив страшную новость и услышав об умирающей девочке в «карасевской» родне, развести руками, исчезнуть в ночи. Но он ушел и вернулся — с двумя ампулами лекарства! Поставив один укол, дождался срока второго и, поставив его, только тогда ушел, сказав на прощание, что девочка теперь точно поправится… Так и случилось. А округа потом говорила, жалела: пойман беглый лагерник, врач. Люди видели — его вели под конвоем…

Итоги

Осиротевшие в годы репрессий Карасевы жили голодно, но не сдались. Дед-печник Кузьма Васильевич «сколотил» новую бригаду и так прокормил, «вытянул», вырастил внуков.
В пару к нему – ставить «толстовские» печки людям — встал Семен Луханин, отец той самой спасенной девочки.

— А как в Великую Отечественную Кузьма Васильевич умер по старости, то уже Семен, мой отец, научил «печному» ремеслу своего сына Васю. Их тоже уж давно нет на свете, а печки живы, я недавно, зайдя по случаю в Куртуково в чужую избу, «папкину» печь видела, — гордится Галина Семеновна. – И до сих пор помню, как же красиво рождались печки… Отец работал медленно, каждый кирпичик с любовью вытёсывал до нужной формы, чтобы подогнать в ряд, и кладка шла без единой щелочки. А как выложит, протопит печку, потом мама придет затирать, сушить, белить… Получалось произведение искусства. Особенно если хозяин соглашался на печку по полному проекту — с аркой, со сводами, главную в карасевском ремесле.

…Похоже, это и была копия печки Толстого. В усадьбе в Ясной Поляне несколько зданий, в которых жил Толстой. Но из всех кабинетов с печами больше любил он комнату со сводами, где начинал писать «Войну и мир» и где много лет спустя, уже в старости, под треск и тепло «вшитой» в круглый свод потолка печки к нему «пришел» «Отец Сергий», повесть с «итоговыми» мыслями о предназначении человека: «Да, одно доброе дело, чашка воды, поданная без мыслей о награде, дороже благодетельствованных мною для людей… Да, нет бога для того, кто жил, как я, для славы людской. Буду искать его…»

Лариса Максименко.