Читатель

Портрет художника в юности

Павел Санаев. Хроники Раздолбая. Роман. М., АСТ, 2013. 480 с. 

На обложке подзаголовок: «Похороните меня за плинтусом-2». По-человечески понятный: и автор, и издатели хотели попользоваться успехом предыдущей повести Санаева. Но абсолютно лживый: у героя новой книжки другие родители, другой характер; самых ярких героев дебютной повести здесь и в помине нет.

Было такое жанровое определение: «повесть из журнала «Юность». В поздней советской литературе, как в классицизме, существовала жесткая система жанров. Вот колхозная эпопея – по образцу «Поднятой целины»; вот военная – по образцу романов Константина Симонова. За эпопею тебе светит «государыня», Государственная премия – не СССР, так РСФСР. Вот «деревенская повесть» (Белов, Распутин, Астафьев); вот повесть «городская» (Трифонов, Битов, Маканин). Тут высшими орденами и большими деньгами не пахнет, зато гарантирована благосклонность «толстых журналов».

Немного в стороне от мейнстрима существовали «производственный роман» (официально поощряемый, но дружно презираемый), а также этнографическая проза с имперских окраин, детская литература и «молодежная проза». И совсем уж на обочине находились фантастика, милицейские детективы и исторические анекдоты – хотя читателей у братьев Стругацких и Валентина Пикуля было куда больше, чем у авторов военных и колхозных эпопей.

Канон «повести из журнала «Юность» задали Василий Аксенов, Анатолий Гладилин и Михаил Анчаров. Герой такой повести мучился понятными томлениями (прыщи, экзамены, желание самоутвердиться в компании сверстников), прогуливал уроки или лекции, прощался с первою любовью, но потом как-то социализировался; на худой конец, можно было отправить его в армию или в геологическую экспедицию. Новая книжка Санаева целиком укладывается в этот канон, но с сегодняшней системой ценностей. (Здесь уже видна натяжка, потому что действие происходит во второй половине 1980-х, когда ценности были другими, хотя стремительно менялись).

У героя есть любящая мама, особа с демократическими идеалами, и заботливый отчим – директор крупного советского издательства. Сам герой – юноша тщедушный, ограниченный и ленивый, хотя наделен даром легкого остроумия. Он ни шатко ни валко заканчивает школу, в последний момент вспоминает, что в детстве неплохо рисовал; родители нанимают ему репетитора и запихивают в Строгановку. (Вторая натяжка: ремесло рисовальщика трудоемкое, ему за три месяца не выучишься даже при наличии очевидного таланта; между тем талант обычно распирает человека, а герой вспоминает о рисовании от случая к случаю).

Вырвавшись на свободу, герой проводит замечательное лето на балтийском взморье – влюбляется и обретает новых друзей. Это лучшие страницы романа: автору удалось передать обаяние беспечной молодости и не перегрузить повествование тривиальными юношескими комплексами. (Хотя и тут не без натяжки: все новые знакомцы героя почему-то отлично подкованы по части богословия).

По возвращении в Москву жизнь героя принимает характер уныло-размеренный. Но тут разражается путч 1991 года. Понятно, что автор хотел описать его остраненно, как Толстой описывает оперу, впервые увиденную Наташей Ростовой. Однако получилось скучное школьное изложение с непременным балетом «Лебединое озеро» на ТВ. (Еще натяжка: юный герой, далекий от политики, не знает, кто такой Ельцин, но способен оценить каламбур «Забил заряд я в тушку Пуго»).

В конце романа живописуются чудеса эпохи «первоначального накопления», и герой заключает фаустианское пари с преуспевающим приятелем, что к сорока годам добьется расположения роскошных женщин из свиты новых хозяев жизни. Понятно, что кличка Раздолбай подразумевает некоторую сексуальную озабоченность; но «телки из эскорта» – в данном случае лишь мерило житейского успеха, а герой не должен ценить успех превыше всего – иначе какой же он раздолбай.

Может статься, я излишне придирчив, потому что роман читается в целом хорошо («умный человек с величайшим напряжением следит за судьбой дураков», как писал Пришвин про «Всадника без головы»). Но Санаев сам своею первою повестью задрал планку весьма высоко, а десятилетнее ожидание второй книжки интерес к его прозе только подогрело. Впрочем, сюжет оборван на середине, а продолжение обещано. Я все же надеюсь, что автор вспомнит про профессию героя. Как говаривал маститый Бунин юному Катаеву: «Это черт знает что. Если у вас герой рассказа – декоратор, когда же он, наконец, начнет писать декорации?» Кстати, это ведь Катаев придумал журнал «Юность», в котором стали появляться подобного рода повести.

Записки провинциала в Петербурге

Георгий Иванов. Китайские тени. Мемуарная проза. Составление, предисловие и комментарии С.Г. Федякина. М., АСТ, 2013. 778 с.

Георгий Иванов – присяжный певец Петербурга. Сопоставимое количество стихов об этом городе написали разве что Константин Вагинов и в другую эпоху – Александр Кушнер. Но Иванов посвятил Петербургу и весь изрядный корпус своих воспоминаний, впервые собранный воедино в рецензируемой книжке. Похоже, Иванов разделял мнение одного из своих героев, который считал, что и Париж, и Лондон по сравнению с имперским предреволюционным Петербургом – «чуть-чуть провинция».

Тем более удивительно, что Георгий Иванов был на самом деле провинциал: родился и провел детство в имении Пуки под Ковно (нынешний Каунас) в семье армейского офицера Иванова. Правда, тривиальность такого происхождения скрашивается пышным титулом матери: она была урожденная баронесса Бир-Брац-Брауер ван Бренштейн. Впрочем, чем длиннее титул, тем меньше приданое; что такое настоящий блеск Иванов узнал лишь в столице, где окончил кадетский корпус, но по выходе из него предпочел карьеру литератора. Блеск этот ослепил его на всю жизнь. В его романе «Третий Рим» изображен и великосветский Петербург, но в мемуарных книжках «Петербургские зимы», «Китайские тени», «Невский проспект» речь идет преимущественно о литераторах.

На крупных и мелких неточностях, а то и на откровенном вранье Иванова ловили и Ахматова, и Северянин, и Цветаева; зато считается, что он сумел верно передать «воздух эпохи» и мифологический привкус петербургского существования. На мой вкус, лучший эмигрантский мемуарист – Ходасевич, Иванов в этом жаре – как и во всех других – на втором месте. Но если в мемуарах Ходасевича, сообразно темпераменту автора, преобладает желчь, хотя случаются и приступы нежности, то в воспоминаниях Иванова господствующая эмоция – зависть, без всяких примесей.

«Весной 1921 года я пришел на вечер Блока в Малом театре. Зал был переполнен. Чуковский читал доклад. Извиваясь, как вьюн, раскланиваясь и улыбаясь, размахивая своими длинными руками, – он доказывал, что Блок – великий поэт. Выходило это у Чуковского плохо – хуже нельзя. Все было как-то некстати. Цитаты неудачные, восторги деланные. Может быть, Чуковский ничуть не лукавил, но он взялся не за свое дело, и оно не выходило. Дело Чуковского, его призвание, весь смысл его писаний – ругать, уничтожать. Тут у него редкий дар, удивительная находчивость. Если бы надо было Блока, да что Блока – Пушкина, Толстого – стереть в порошок, он бы это невозможное сумел бы, вероятно, проделать, и не без блеску. Но полтора часа подряд восхищаться… Получалась какая-то вялая каша, не прибавлявшая лавров лектору, не говоря уж о Блоке, для которого в этом «признании» болтуна Чуковского было что-то оскорбительное».

Чуковский, не говоря о Блоке, вообще-то несомненный классик; про Иванова этого и сегодня сказать нельзя. Однако он не то чтобы чувствует себя со всеми на равной ноге – он стремится всех опустить до своего уровня. Лучше всего Иванов рассказывает про тех, кого не считает соперниками. Например, про поэта Константина Фофанова и его сына, поэта Константина Олимпова:

«И ты – Дантес! – неожиданно набрасывается Фофанов на сына, на свой живой портрет в молодости, сидящий рядом с ним. — Что? Новое искусство? Футуризм? Врешь, пащенок! Нет никакого нового. Есть вечная, благоуханная… – он подымает торжественно руку, голос его дрожит, слезы навертываются на глаза, – …святая поэзия, и есть… – непечатное слово. – Целуй сейчас же, – он роется в карманах сюртука. – Целуй! – кричит он на весь ресторан и тычет в лицо сыну замусленную открытку с Пушкиным. – Целуй или убью!..

Его собственный портрет, сидящий рядом, встряхивает поэтической шевелюрой, закидывает еще выше голову и, равнодушно отстраняясь от открытки и трясущегося отцовского кулака, рассудительным тоном говорит: «Оставьте, папаша. Пушкин ваш пошляк, а вы сами – мраморная муха».

Мемуары свои Георгий Иванов писал в 1920-х и начале 1930-х годов. Когда у него стали получаться настоящие стихи, доставившие ему нынешнюю славу, он совершенно потерял интерес к посторонним жанрам.

Юрий БОРИСОВ

Книги предоставлены магазинами «Аристотель» и «Буква».