Читатель

Экая дичь

Питер Хёг. Дети смотрителей слонов. Роман. Пер. с датского Елены Красновой. СПб., Симпозиум, 2012. 416 с.

В книжке имеется чудный остров, жители которого живы тем, что заставляют досужих туристов пастись среди многолетних растений и садовой скульптуры. А также чудный замок, окруженный рвом с рвотными массами. А также дивные картины с бесстыжими венерами, к которым целомудренно приклеено белье для куклы Барби. А также гроб поваленный, в котором по ходу действия приходится побывать многим героям. А также медитации вокруг могильных червей, которые на самом деле называются ветчинные кожееды… В общем, дичь летает по улицам и сама натыкается на охотника.

А если вы скажете, что вы до подобных подробностей не охотник, придется напомнить, что все это – и осклизлые замки, и зачарованные острова, и гламурные заплатки на срамных местах, и замогильное остроумие вокруг червей и гробов, и общее неблагополучие в Датском королевстве, – вы найдете даже и у Шекспира. С тою разницей, что у Шекспира юмор для нынешнего уха тяжеловат, а у Хёга он нарочито актуальный.

Питеру Хёгу под 60, это единственный современный датский писатель, известный за пределами Дании (детективы не в счет). На мой вкус, это один из трех-четырех прозаиков нынешней Европы, книжки которых непременно надо читать. Наряду, скажем, с итальянцем Умберто Эко и британцем Иэном Макьюэном, а четвертого вспомните сами (детективы не в счет).

Хёг был когда-то моряком, альпинистом и артистом Копенгагенского королевского балета, потом издал знаменитый роман «Смилла и ее чувство снега», сполна вкусил славы и сделался затворником в обычной скандинавской манере. Предыдущий его роман «Тишина» вышел после тринадцатилетнего перерыва, но ни манера изложения, ни круг излюбленных тем и мотивов ничуть не изменились. Обычно Хёг берет абсолютно неправдоподобного героя и абсолютно глупый сюжет, фарширует избитыми клише и расхожими фобиями, но описывает это с такими убедительными подробностями и такой пронзительной интонацией, что у читателя волосы на голове шевелятся или комок к горлу подступает.

В новом романе, однако, есть нечто новое, а именно – форсированный юмор. Положим, у Хёга с юмором и раньше было всё хорошо, но обычно он оставался под спудом и в подтексте, проявляясь спорадически и как бы невзначай: в нелепой ситуации, в нечаянной реплике, в диком повороте сюжета. В этой книжке он не то чтобы взялся доказывать, что умеет писать по-настоящему смешно; скорее, дело именно в сюжете. Просто его герои на этот раз глумятся абсолютно над всеми, но делают это в такой политкорректной манере, что и караул кричать не приходится.

Героев, собственно, двое, и они действительно дети – брат лет десяти и сестра лет пятнадцати. Они разыскивают своих родителей, которые пошли неверной дорожкой, и в итоге выручают их из беды. А заодно и спасают если не все человечество, то, по крайней мере, главных его религиозных лидеров, собравшихся на экуменический форум в укромном датском местечке. Подробнее сюжет пересказывать не буду, чтобы не перебить аппетит.

И чтобы закруглить шекспировскую тему: ведь и у него в сюжетах немало натяжек, а в их разработке – немало штампов, но это ничуть не мешает его пьесам дышать подлинной поэзией.

На краю ночи

Алексей Цветков. Записки аэронавта. Избранные и новые стихи. М., Время, 2013. 512 с.

Алексей Цветков – крупнейший русский поэт нашего времени, хотя широкой публике это невдомек. Вакансия великого национального поэта сегодня не занята по многим причинам, которые здесь нет возможности разбирать. Но если бы в поэзии, как в духовной иерархии, в отсутствие полноправного предстоятеля избирали местоблюстителя, Цветков был бы первым кандидатом.

Новые книжки Цветкова выходят едва ли не каждый год; в нынешней собраны стихи, написанные с 2004 года, после периода 17-летнего молчания: избранное из шести книг и заключительная седьмая, под названием «Стеклянный лес».

Поздний Цветков – поэт очень густой, почти беспросветный. У русских поэтов есть традиция впадать под конец творческой биографии «в неслыханную простоту». Обратную эволюцию проделывали немногие; например, Мандельштам. Цветков тоже представляет собою исключение. В поздних его стихах вывихиваются и заново сращиваются грамматика и синтаксис; семантические мерцания достигают запредельной частоты и интенсивности – стробоскоп с эффектом 25-го кадра. Стих уже принципиально не поддается выпрямлению в логически правильную прозу, оттенки смысла приходится складывать по другим законам:

нас ночь разводила и наспех совала в метро

там пристален люд и народ астеничен рабочий

в коротком углу приблизительно я или кто

плечами впечатан в молву и мурлом неразборчив

какой-то он давний по виду двойник отставной

чей пульс пеленгуя часы отбивают победу

но нет постепенно которые были со мной

и негде добиться куда я так тщательно еду

Обратную эволюцию Алексей Петрович проделывает и еще в одном отношении. Обыкновенно из творчества зрелых стихотворцев юмор постепенно выветривается, чем дальше, тем вернее уступая место ламентациям о бренности и старости. Последние книжки Цветкова развернуты лицом к вечности и смерти, но едкое веселье ему не изменяет:

если в памяти взвесить убытки

всех событий покуда свежа

вдруг допрешь что ни разу улыбки

не заметил на морде ежа

а очкастая личность енота

даже тени ее лишена

лишь тревога в глазах и забота

очевидна на морде одна

как серьезны скажу вопрошая

все животные здесь кроме нас

то нахмурится мышь небольшая

то осел загрустит коренаст

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

гложет чувство что даже нечестно

по житейским пускаться волнам

где животным такое известно

в чем они не признаются нам

перед зеркалом как телекомик

подопрешь себе с горя бока

и до свинского визга до колик

все смеешься с себя дурака

Как известно, небеса унылы и плаксивы, а смех – принадлежность животворной утробы. В этом смысле Цветков – живее всех живых, хотя и избрал себе роль смотрителя вечности.

Юрий БОРИСОВ.

Книги предоставлены магазинами «Аристотель» и «Буква».