Шерлок Холмс как алхимик

Артур Конан Дойл. Полное собрание произведений о Шерлоке Холмсе в одном томе. М, Альфа-книга, 2011.

На первый взгляд этот герой Конан Дойла – законченный позитивист, демонстративно чурающийся всякой магии. Более того, даже в рассуждении науки Шерлок Холмс вроде бы интересуется только тем, что может пригодиться в детективной практике. В «Этюде в багровых тонах», открывающем цикл, доктор Уотсон составляет перечень познаний своего нового приятеля. По части литературы, философии, астрономии, политики – полное зияние; в ботанике, геологии и анатомии – знания обширные, но бессистемные; и лишь в области химии Холмс проявляет себя как глубокий специалист и самостоятельный исследователь.

При этом эксцентричный сыщик утверждает, что не знает, обращается ли Земля вокруг Солнца или наоборот; казалось бы, что может быть дальше от алхимии, которая зиждется на доктрине о небесных и земных соответствиях. И вообще, всякий алхимик – прежде всего философ; Холмс же кажется воплощением здравого практического смысла.

Постепенно, однако, мы убеждаемся, что Холмс, со свойственной ему тягой к мистификациям, попросту дурачит Уотсона. На протяжении двух десятков следующих рассказов Холмс проявляет себя как человек энциклопедически образованный. Он знает латынь и основные европейские языки; цитирует на память Шекспира и Тацита, рассуждает о Флобере и Мередите и со знанием дела критикует детективную литературу. Кроме того, он занимается криптографией, графологией, текстологией, с первого взгляда определяет возраст старинных манускриптов – в общем, герменевтика оказывается одной из главных областей его интересов.

На первых страницах «Этюда в багровых тонах» доктор Уотсон с долей иронии упоминает холмсовы «алхимические приборы». Правда, нужны они Холмсу вроде бы для самых прозаических работ. На протяжении всего цикла упоминаются три конкретных химических опыта, включая открытие реактива, осаждающего гемоглобин . Однако в «Знаке четырех» речь заходит об искусстве прочтения сожженного текста и определении пепла разных сортов табака; это уже близко к палингенезии, чисто алхимической дисциплине.

Нас не удивляет, что Холмс обнаруживает незаурядные познания по части ядов, натуральных и синтетических: тут ему и книги в руки. Однако он то и дело проявляет интерес к вещам не столь практическим, рассуждая, с одной стороны, о «керамике, мистериях, буддизме»; с другой – о Дарвине и Бюффоне. Невежество Холмса по части астрономии – также чистейший блеф, потому что он способен поддерживать беседу «о наклонении эклиптики к экватору». Его живо интересуют атавизмы и наследственность; в истории и генеалогии, политике и социологии он также выказывает обширные познания, пусть и с криминологическим уклоном.

Во время своего исчезновения после схватки с Мориарти Холмс побывал в Тибете, посетив далай-ламу, и путешествовал по Ближнему Востоку. К религии он, похоже, равнодушен, чего не скажешь о восточной мистике. Упомянем также его незаурядные актерские способности; кстати говоря, перевоплотившись однажды в старика-букиниста, Холмс пытается всучить Уотсону труд «Происхождение культа деревьев», явно баснословно-антропологического свойства.

Впрочем, наиболее часто упоминаемая в холмсовском цикле область знаний – даже не химия, а горное дело. На страницах цикла упоминаются серебряные рудники в Неваде (дважды), меловые карьеры в Хоршэме, разработки сукновальной глины (вымышленные), древние разработки олова (трижды), «рудники в Канзасе» (вымышленные), оловянные рудники в Редруте, «импорт нитратов из Перу» (вероятно, речь идет о гуано). Но больше всего в холмсовском цикле золотых приисков и рудников; американские золотоискатели упоминаются дважды, австралийские – пять раз, южноафриканские – несколько десятков раз (золотая лихорадка охватывала эти страны именно в такой последовательности).

Упоминания о других отраслях промышленности отрывочны и случайны. Металлурги, если не считать фальшивомонетчиков, упоминаются лишь однажды. Если в рассказах встречаются ювелиры, это обыкновенно скупщики и оценщики, а не мастера литья, золочения и огранки. Персонажи могут быть электриками или газовщиками, но это лишь знак принадлежности к модной профессии: с сюжетами рассказов их занятия, как правило, не связаны. Непосредственно в фабуле один раз участвует гидравлический пресс и его наладчик, и однажды заходит речь о Лондонском метрополитене и чертежах новейшей подводной лодки. В целом совсем немного для эпохи бурной индустриализации.

Страницы холмсовского цикла пестрят упоминаниями о тайных обществах, исторических и современных. Секта мормонов; сикхи-заговорщики в Агре; американский ку-клукс-клан; русские нигилисты (трижды); фемгемрихт (тайный средневековый суд в Германии); итальянская мафия; чикагские банды с романтическими причудами (дважды); преступный синдикат американской «долины страха», замаскированный под масонский орден; скауеры (Лондон, XVIII век); неаполитанская лига «Алое кольцо» («нечто вроде карбонариев»); германское шпионское подполье в Британии и еще несколько разведывательных организаций и международных авантюристов-одиночек.

Понятно, что горное дело и конспирология в совокупности образуют «коллективное бессознательное» доброй старой Англии поздневикторианской эпохи. Однако в сочетании с естественно-научными увлечениями Холмса и ряда других персонажей, да еще разбавленными романтическою мистикой, мы получаем полноценный алхимический комплекс. И сколько бы Холмс ни декларировал стремление превратить раскрытие преступлений в точную науку , с каждым следующим рассказом мы убеждаемся, что его талант сродни не науке, а искусству. Так и алхимики были искусство-, а не естествоиспытателями: им приходилось заниматься творчеством с непредсказуемыми последствиями.

Понятно, что подобный комплекс мотивов нетрудно обнаружить и в книжках Эдгара По и Уилки Коллинза, Честертона и Рекса Стаута. Но это лишь показывает, сколь глубоко алхимический комплекс укоренился в западном подсознании и сколь актуальным он остается и доныне. Шерлок Холмс – просто самый разительный пример, потому что карьера его протекает в эпоху, не желающую иметь ничего общего с метафизикой, и сам он на первый взгляд производит впечатление законченного позитивиста.

Властителям и судиям

Петр Люкимсон. Царь Соломон. М., Молодая гвардия, 2012. 315 с. («Жизнь замечательных людей», вып. 1337).

Библейский царь Соломон – фигура совершенно баснословная. Тем не менее все историки сходятся на том, что такой правитель, безусловно, существовал (хотя твердо не знают, когда он правил – то ли в середине Х, то ли в конце IX века до н. э.). Петр Люкимсон реконструирует его биографию, вслед за биографией царя Давида, изданной год назад. Обе книжки написаны в лучших традициях советского научпопа, хотя учитывают и достижения новейшей библеистики. Правда, автор зачем-то пускается в запоздалую на полтораста лет полемику с одиозным Лео Таксилем – дескать, этот автор лучше всего выражает мнение радикальных атеистов. Но воинствующих безбожников позитивистской складки в России нынче не осталось – а Люкимсон адресует свои книжки, прежде всего, русскому читателю.

Думается, русского читателя заинтересует следующее. Соломон унаследовал от родителя Давида царство, добытое в боях и походах. Сам он сорок лет правил мирно, проводя мудрую внешнюю политику и беспощадно подавляя оппозицию, хотя кое-где на окраинах продолжали тлеть мятежи. Именно Соломон привил древним евреям вкус к торговле (прежде они были воинами, презиравшими торгашей вроде финикийцев). Иерусалим, городок в три тысячи жителей, был заново отстроен и наслаждался богатством и стабильностью. Правда, в то же время разрыв в уровне жизни между столицей и провинцией неуклонно возрастал. Сразу после смерти Соломона его царство распалось.

Среди прочих тем выделим одну. Соломон прославился как мудрый судья. Более всего известна такая библейская история: две женщины претендуют на одного младенца; царь предлагает рассечь его топором; настоящая мать сразу же отступается, ей и вручают дитя. Люкимсон замечает: судья Соломон обычно не ищет улик и доказательств, свои вердикты он основывает на знании психологии. Заметим, что древнее правосудие обычно пользовалось практикой ордалий: подозреваемого испытывали огнем, водой или железом, считалось, что боги сами пометят шельму. Любимый прием Соломона – это шантаж ордалиями; здесь он и вправду новатор.

Автор привлекает множество иудейских, мусульманских и эфиопских сказок и преданий, но почему-то игнорирует славянские. Хотя Соломон – герой и славянского фольклора, на Руси очень популярно было сказание о Соломоне и Китоврасе. Зато среди литературных обработок автору интересна лишь «Суламифь» Куприна; стоило привлечь и сочинения Клопштока, Жерара де Нерваля, Уильяма Бекфорда. И подчеркнуть таким образом, что Соломон – не просто герой еврейского народа, а архетип всего человечества наподобие Фауста или Дон-Жуана.

Юрий ЮДИН