ЧИТАТЕЛЬ

Мюллер и нахтигаль

 Лев Рубинштейн.
Знаки внимания.
М., Астрель,
Corpus. 2012. 288 с.

До пятидесяти лет автор был поэтом-концептуалистом, широко известным в узких кругах. Потом сменил амплуа и стал публиковать в журналах свои байки и рассуждения. «Знаки внимания» – уже четвертый их сборник.

Предисловия к прозе Рубинштейна охотно писали Григорий Чхартишвили, Сергей Гандлевский и покойный Петр Вайль. Все они были сделаны по одному лекалу. Обронив несколько дружеских комплиментов, авторы бросались с удовольствием Рубинштейна цитировать. Последуем и мы их примеру, взяв историю из новой книжки:

«Лет десять тому назад мне пришлось несколько ночей пожить в музее. Туда меня пригласил богатый немецкий коллекционер с незамысловатой фамилией Мюллер. Он был владельцем художественного музея в пригороде Дюссельдорфа. Музей располагался на лоне природы… Мюллер был меценат и любитель музыки и поэзии. Поэтому он регулярно устраивал у себя поэтические и музыкальные фестивали. На один из таких фестивалей он пригласил и меня, поселив в бывшем охотничьем домике, с подвала до чердака напичканном художественными шедеврами и антиквариатом… Сам Мюллер жил неподалеку, в отдельном домике. Ко мне он заходил по вечерам выпить по бокалу вина и поболтать. Мне нравилось с ним болтать, потому что немецкого я не знаю, а по-английски он говорил так же скверно, как и я. Однажды он сказал: «Видите этот рояль? Это очень хороший рояль. На нем однажды играл Рихтер». И рассказал, как сколько-то лет тому назад он пригласил Рихтера и устроил концерт для десяти примерно слушателей. «Здесь играл Рихтер, — рассказывал Мюллер, — а здесь сидели гости. А вокруг дома стояли несколько нанятых мной человек и палками отгоняли соловьев. Они пели ужасно громко и мешали маэстро играть, а публике – слушать».

К сожалению, в новой книжке есть не только упоительные соловьиные трели. Все чаще случаи, когда автор берет в руки назидательный какой-нибудь инструмент – не палку, конечно, скорее указку. Это обычное явление, к старости многие писатели становились сугубыми моралистами. Неудивительно, что юбилейная колонка Рубинштейна о Льве Толстом совершенно лишена анекдотов и настойчиво апеллирует к моральному авторитету классика. Например, к такому его рассуждению: «Патриотизм в самом простом, ясном и несомненном значении своем есть не что иное для правителей, как орудие для достижения властолюбивых и корыстных целей, а для управляемых – отречение от человеческого достоинства, разума, совести и рабское подчинение себя тем, кто во власти».

Должно быть, в Отечестве нашем сегодня и впрямь не хватает духовных авторитетов. Но Рубинштейна мы, как говорится, любим не за это. И кто, положа руку на сердце, не отдаст все моральные проповеди Толстого за несколько страниц из «Анны Карениной» или «Хаджи Мурата»? Все высоконравственные «Выбранные места» Гоголя – за его бессмысленно-чудесную «Коляску»?

А впрочем, огорчаться не надо. Хотя бы потому, что анекдоты про Льва Николаевича («Лев Толстой очень любил детей») и Николая Васильевича («Гоголь любил переодеваться в Пушкина») уже сочинили, и пресмешные.

Басни без морали

Ричард Докинз.
Самое грандиозное шоу на земле:
Доказательства эволюции.
Пер с англ. Д. Кузьмина. М., Астрель, Corpus. 2012. 496 с.

Автор – оксфордский профессор, темпераментный популяризатор биологических наук. У нас переводили его труды «Эгоистичный ген», «Расширенный фенотип» и «Бог как иллюзия». Две первые книжки утверждали центральную идею нынешней генетики: что основной агент эволюции – не отдельная особь и тем более не популяция или вид. Эволюция имеет дело с генами, информационными матрицами, воспроизводящими сами себя. Особь может вести себя даже в ущерб личной выгоде, если это способствует выживанию и размножению генотипа.

В третьей книжке Докинз, убежденный атеист, доказывал, что религия в сегодняшнем мире вещь излишняя. Милосердие – не монополия религии: альтруизм и склонность к самопожертвованию заложены в нас на генетическом уровне. Многие христиане оценивают Библию на основе предвзятых моральных ценностей, а стало быть, она вовсе не является их источником. А благоговение перед звездным небом и нравственным императивом может вызывать и наука – скажем, теория относительности или теория эволюции.

Именно об этом рассказывает труд Докинза «Самое грандиозное шоу на земле». Эволюция не имеет ничего общего с проективностью и целеполаганием, естественный отбор действует вслепую. Однако побочные результаты эволюции – возникновение сложных организмов и самого человеческого разума – действительно завораживают и вполне способны внушить священный трепет.

Немало страниц посвящено полемике с креационистами. По социологическим опросам, в США более 40% верят, что человек – не животное, а все разнообразие жизни было создано Богом в последние 10 тысяч лет. В России в сотворение человека Богом веруют 48% респондентов. Остается непонятным, зачем тратить столько сил на опровержение рациональными аргументами иррациональной веры.

Для меня идеальными образцами биологического научпопа остаются труды Конрада Лоренца с их великолепной ясностью и точно рассчитанной мерой иронии. При этом истории Лоренца отчетливо тяготели к жанру басни. «Гольян без переднего мозга выглядит как нормальный, нормально ест, нормально плавает, и единственный отличительный признак в его поведении состоит в том, что ему безразлично, следует ли за ним кто-нибудь из товарищей, когда он выплывает из стаи. Таким образом, у него отсутствует «уважительное отношение к товарищам», свойственное нормальной рыбе, которая, даже если очень интенсивно плывет в каком-нибудь направлении, уже с самых первых движений нерешительно оглядывается на товарищей по стае: для нее важно, плывут ли за ней другие и много ли их. Товарищу без переднего мозга это было совершенно безразлично; если он видел корм или по какой-то другой причине хотел куда-нибудь свернуть, он решительно туда направлялся. И вот что тогда происходило: вся стая следовала за ним. Оперированное животное именно благодаря своему дефекту стало бесспорным фюрером».

Люди привыкли наделять животных определенными качествами и соотносить с ними свое поведение еще со времен первобытного тотемизма. И уже во времена Эзопа истории о зверушках стали приобретать аллегорический характер. Лоренц, сознательно или бессознательно, эту традицию учитывал. У Докинза мы найдем только одну историю, поднимающуюся до высокой аллегории, да и ту – в цитате из труда его коллеги. Дуглас Адамс пишет о нелетающем новозеландском попугае какапо: «Это чрезвычайно толстая птица. Взрослая особь нормального размера весит два или три килограмма, а крылья имеют размер, подходящий для того, чтобы перебраться на что-нибудь не очень высокое. Вопрос о полете даже не стоит… К сожалению, какапо не просто забыли, как летать, но и забыли, что они забыли, как летать. Испуганный какапо взбегает по дереву и прыгает с него, после чего летит вниз как кирпич и немилосердно шлепается на землю».

Вероятно, Докинз возразил бы, что басенные аллегории несовместимы с идеей эволюции, у которой нет никакой определенной цели. Между тем учитывать законы жанра – значит учитывать законы человеческого разума. В основе любой научной доктрины неизбежно лежит мифическая основа («программа космизации») – так устроено наше мышление. Это относится и к теории эволюции с ее хитрой генетикой. Древо происхождения видов очень напоминает Мировое древо, известное многим мифологическим традициям. Самый известный пример – нордический ясень Иггдрасиль: на вершине его гнездятся птицы, ветви объедают коза и олень, а по стволу снует белка, передавая слухи и сплетни (обеспечивая непрерывный перенос информации). Впрочем, нам ближе другая модель Мирового древа, описанная Александром Пушкиным: «У Лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…» В понимании информационной эпохи эта златая цепь – конечно же, цепочка ДНК. Кстати, расшифрованный геном удивительно похож на структуры стихосложения или нотные ряды, об этом существует уже целая литература.

Или вот еще пример – библейская история о Вавилонской башне. Это очень старый миф, он восходит еще общему африканскому прошлому человечества. Только в древнейших его вариантах вместо глиняного зиккурата фигурировало волшебное растение, вырастающее до небес. Или сооружение из камней либо чурбаков – когда стройматериал кончался, герои пытались вытащить нижний камень и водрузить его на вершину. Причем мотив смешения языков в этих древних сказаниях уже присутствовал. Что это как не развернутая метафора информационных сбоев – генетических мутаций, обеспечивающих в конечном итоге все разнообразие видов.

Похождения мизераблей

Эдуардо Мендоса.
Тайна заколдованной крипты. Роман.
Пер. с исп. Надежды Мечтаевой.
М., Астрель, Corpus. 2010. 236 с.

Эдуардо Мендоса – автор не слишком раскрученный, но вполне удобочитаемый. Роман был написан в 1979 году, его действие происходит в Барселоне вскоре после демонтажа режима Франко.

В центре событий – таинственные исчезновения девочек из католического пансиона. Разузнать о них что-нибудь полиция поручает своему давнему клиенту — мелкому преступнику и стукачу, который в свое время предпочел тюремному сроку пребывание в психушке. Этот нищий и немытый детектив в какие-нибудь три дня расследует дело, причем помогает ему в этом одна из бывших жертв нехорошего пансиона, ныне сельская учительница. Нем­ножко напоминает цикл рассказов Борхеса, где дон Исидоро Пароди расследовал преступления, не выходя из тюремной камеры, но герою Мендосы предоставлена все-таки большая свобода действий.

В романе живописуются трущобы непарадной Барселоны, галлюциногенные эксперименты с эфиром и наркотиками, повадки проституток и сутенеров, нравы продажных полицейских и богатых нуворишей. Но лучшее в нем – финальное ощущение хорошо сделанной работы, которая сама себе награда. Ведь герой за отлично проведенное расследование не получает даже обещанной свободы…