Нескромное обаяние террориста

Отечественные записки

100 лет назад была издана повесть «Хаджи-Мурат» — последний шедевр Льва Толстого. Повесть была написана на рубеже XIX–XX веков, но при жизни Толстой ее публиковать не стал, а в 1912 году она вышла двумя изданиями: в Москве – с цензурными изъятиями, и в Берлине – целиком.

Герой повести – реальное лицо, аварский «полевой командир» Хаджи-Мурат, родился около 1816 года в дагестанском ауле Хунзах, а погиб в 1852 году близ селения Онджалы. Титул «хаджи» значит: человек, совершивший хадж, то есть паломничество в Медину и Мекку; однако ислам вряд ли был главной силою, движущей Хаджи-Муратом. Жизнь его полна вероломных предательств. Он то поднимал мятеж против аварских ханов, то выступал за Шамиля, главного вождя горского сопротивления, то переходил на сторону русских. Впрочем, на Кавказе каждый воевал за себя и каждый интриговал против всех, и в каждом поступке Хаджи-Мурата можно проследить некую логику. При этом его храбростью восхищались и друзья, и враги, Хаджи-Мурат при жизни вошел в легенду и считался чем-то вроде местного Робин Гуда. Незадолго до смерти он поссорился с Шамилем, попытался снова перейти к русским, но оказался у них в положении почетного пленника, бежал в горы и погиб в неравном бою вместе с четырьмя своими соратниками. Голову его после смерти отсекли лакские не то кумыкские ополченцы («милиционеры»), служившие у русских; череп долго хранился в питерской Военно-медицинской академии, затем в Кунсткамере, а теперь, говорят, передан в Музей истории религии.

По нынешним меркам, Хаджи-Мурат был прямым террористом, он разве что поезда не взрывал, и то потому, что железных дорог на Кавказе еще не было. Но горцы были окружены тогда романтическим ореолом, идущим от Пушкина и Лермонтова (да и российские террористы, взрывавшие царей и стрелявшие в генерал-губернаторов, вскоре стали считаться героями). В русле этой традиции вроде бы и написана повесть Толстого, который и сам в молодости успел повоевать на Кавказе. Хаджи-Муратом он откровенно любуется, и причины поступков его в повести самые понятные: семья Хаджи-Мурата осталась в заложниках у Шамиля, и он отправляется ее выручать. Зато военный министр граф Чернышев и государь Николай Павлович изображаются со злым сарказмом, а другие военные чины – с некоторой иронией.

А впрочем, повесть Толстого не так проста, и ее можно прочесть по-разному. Виктор Шкловский, например, ударяется в чистую поэзию: «По этой дороге идешь на выстрелы, а степь просит песни». Зато Михаил Пришвин записывает в дневник: «Улыбка Хаджи-Мурата: человеку с такой улыбкой можно резать людей». Оба имеют в виду конкретные места из толстовской повести: Шкловский – песню про джигита Гамзата, которую Хаджи-Мурат слышит ночью накануне побега и потом вспоминает перед смертельной стычкой; Пришвин – описание наружности героя: «Хаджи-Мурат ответил улыбкой на улыбку, и улыбка эта поразила Полторацкого своим детским добродушием. Полторацкий никак не ожидал увидеть таким этого страшного горца. Он ожидал мрачного, сухого, чуждого человека, а перед ним был самый простой человек, улыбающийся такой доброй улыбкой, что казался давно знакомым приятелем».

Вообще Толстой умеет очень просто излагать самые запутанные и даже до конца не осознанные вещи, и еще непонятно, кто в его повести выглядит более простодушным. Русские прекрасно знают про коварство горцев, но не могут не любоваться их храбростью и удалью, а впрочем, и сами, бывает, не исполняют обещаний, но не из каприза, а по высшим политическим соображениям. Кавказцы легко дают клятвы и легко нарушают их, походя режут русских, но при случае способны отдать жизнь за русского кунака; все их хитрости шиты белыми нитками, но сама их непоследовательность неизменно ставит противника в тупик. Какой-нибудь Киплинг написал бы об этом целый роман или книгу стихов, щедро уснащенную звонкими, но пустыми афоризмами: запад есть запад, восток есть восток и т. п. Толстой же разъясняет дело в нескольких диалогах и описаниях, нарочито сухих и безыскусственных – и все люди и положения как на ладони. Вот поэтому он и гений.

На Кавказе и сегодня воюют каждый за себя, и российские власти по-прежнему этим пользуются. Отдельные фигуры горцев все еще окружены романтическим ореолом: какого-нибудь Беслана Гантамирова описывают почти как Че Гевару, а когда осетин, отец погибшего школьника, несколько лет назад зарезал швейцарского авиадиспетчера, сочувствие публики явно было на стороне мстителя. Но, в общем и целом, и кавказцы сильно скомпрометировали себя за две чеченские кампании, захватывая роддома и взрывая школы, и пропасть между ними и нами стала заметно шире. Двести лет назад на Кавказе столкнулись родовые обычаи и феодальная честь, теперь – родовые обычаи и либеральное сознание. За это время русские изменились не меньше, чем облик их городов, а кавказские горы и сакли остались на своем месте.

Но дело даже не в этом – время и глобализация сделают свое дело; когда-то и швейцарцы были воинственными горцами, а сейчас от этой вольницы осталась только вывеска, пестрая, как форма швейцарских гвардейцев Ватикана. Дело в обаянии зла – а это вещь, похоже, вечная. Кровавые злодеяния или крупные мошенничества держатся на экранах полторы недели, добрым делам уделяется в лучшем случае полторы минуты. Чтобы оправдать этот интерес, предпринимаются сложные философские спекуляции про «силу, что вечно хочет зла и вечно совершает благо» и пишутся книжки типа «Мастера и Маргариты». «В раю климат лучше, зато в аду общество интереснее». «В раю должно быть все, и ад тоже». «Ад нужен не для того, чтобы злые получили воздаяние, а для того, чтобы человек не был изнасилован добром». «Самые выдающиеся дьяволы – родом из падших ангелов». Подобные высказывания можно приводить десятками. Биография злодея – как правило, бестселлер (даже если она дурно написана), житие святого – обычно заунывное чтение (даже в исполнении Честертона или Лескова). Впрочем, была эпоха, когда, кроме жизнеописаний святых, и почитать было нечего: это Средние века. Но кончились они «Комедией» Данте, а самая популярная ее часть – конечно же, «Ад»…

Откуда берется это злодейское обаяние, мы тут, конечно, не решим, но версию предложить можно. Эволюционная биология утверждает, что гены, которые программируют наше поведение, эгоистичны и живут по принципу «умри ты сегодня, а я завтра». Впрочем, естественный отбор идет не на уровне особей или коллективов, а на уровне самих генов. А гену бывает выгодно включать и альтруистические программы, причем вплоть до самопожертвования: гибель одной особи обеспечивает выживание множества других, несущих копии этого же самого гена. И уже над этими биологическими программами человечество воздвигло множество надстроек: культуру, религию и мораль, этнос, нацию и государство, науку, политику и экономику, спорт, шахматы и военное дело (шахматы я выделяю отдельно, потому что здесь играет большую роль понятие жертвы).

Зло, таким образом, первороднее, но чем сложнее структуры человеческих сообществ, тем больше в них места для бескорыстного добра. Но в наиболее чистом виде добро и зло, корысть и мораль, эгоизм и самопожертвование, восторг и ужас смешаны на уровне родового общества, устои которого по-прежнему сильны у кавказских горцев. Так медальный профиль выразительней фоторепродукции, состоящей из множества пикселей. Потому мы и любуемся Хаджи-Муратом.

Юрий ЮДИН.