Пересечение параллельных прямых

Пара воспоминаний из детства
Владимира Каширина. Двадцатый век, конец семидесятых, Советский Союз, Киселевск.
— Мы со старшим двоюродным братом рыли пещеру, мне лет пять. Я туда залез, снег выгребаю, а он сверху люк делает. И это все рушится на меня, большой пласт снега, только ноги мои торчат. Он меня еле-еле выдергивает оттуда, и мои первые слова:
«Я никогда не пойду в шахту». Какой-то страх я ощутил. Он мне говорил:
«Ты весь в снегу, и это твои первые слова».
— Мне было лет пять, а у бабушки в уголке стоит иконка картонная, вся выцветшая. Сижу и ручкой перерисовываю. И бабушка говорит: «Что ты делаешь?! Бога нельзя рисовать! Ленина – можно, раз у тебя есть тяга к рисованию, потому что Ленина все видели. А Бога никто не видел, Бога нельзя рисовать. Ты откуда знаешь, как он может выглядеть?»

А вот немножко подробностей.

Бабушка, сколько ее помнит, всегда верила в Бога. Дед, атеист, фронтовик, вернувшийся в капитанском звании, вся грудь в орденах и медалях, по молодости собственноручно жег иконы в разоряемых советской властью церквях. В мирной жизни работал водителем «скорой помощи», в городском музее есть материалы о нем. Отец – художник. Отчим, воспитавший Володю, – шахтер, уважаемый человек, два знака «Шахтерская слава».

Сам Владимир – звеньевой проходческой бригады шахты «Талдинская-Западная-2», иконописец, отец двух дочерей, 37 лет.

В мастерской Каширина странным образом уживаются фотография и награды деда, иконы, небольшая коллекция комсомольских значков, собственная медаль «За веру и добро», грамота проходчику Каширину за ударный труд, кисти и краски. В жизни Каширина удивительным образом переплетаются Бог, семья, шахта – даже не пытаюсь выяснять приоритеты, это почему-то кажется мне некорректным, это как спрашивать, кто из детей более любим. Задаю простые вопросы – про то, как на все хватает времени, про ложь, про шахтерский труд, про Андрея Рублева…

Рассказывает, что уже к середине восьмидесятых стал глубоко верующим.

— Но ведь тогда были красные галстуки, пропаганда и агитация – как ты соединял это?

— От одноклассников, конечно, старался скрывать. Даже лучшие друзья не знали. Это вообще была борьба своего рода. Шестой класс – разбойничий возраст, когда пробуют алкоголь, вечеринки, танцы. А мне мама уже тогда объяснила, что такое причастие в храме, что такое исповедь, там нужно готовиться, три дня есть постную пищу, каяться в грехах, быть готовым в воскресенье уйти на причастие. И как назло, в субботу-воскресенье такие праздники на квартирах… Или не хожу, или ем картошечку с огурцами, и у них появляются вопросы: почему все стоят на ушах, а ты в уголочке сидишь? Я не старался резко все рвать. А когда стали взрослеть, решил открыться. И это не было шоком для друзей, потому что среди приятелей двое тоже начали ходить с родителями в церковь…

Мысленно продолжаю: девяностые годы, страна меняется, не до него; неизвестно, чем бы все закончилось, живи он на 10-20 лет раньше. Впрочем, трудно представить и то, как он жил тогда. Как можно одновременно заниматься в художественной и музыкальной школах и добегаться до кандидата в мастера спорта по легкой атлетике, заканчивать школу обычную и реставрировать иконы в местной Афонинской церкви…

— Мне интересно было сравнивать иконы: почему здесь написано так, а здесь так? Разная роспись, разные цвета – почему? В 1986 году наш благочинный настоятель стал обращаться ко мне с просьбой подкрасить иконы. Я сказал: попробую. Двенадцать красочек и две кисточки, потихоньку начал… Потом батюшка стал давать конкретные задания: вот тебе кусок ДВП, вот картинка – надо ее изобразить…

— Но ведь бабушка говорила, что нельзя…

— Тогда мне церковь уже дала добро…

А потом после попытки «покорить Новосибирск» (решил стать дизайнером, на вступительных по спецдисциплинам получил «отлично», но «засыпался» на физике и химии) пошел по традиционно киселевскому пути – в училище, за десять месяцев получив «красный» диплом и став горняком. Но когда шахтеры стучали касками, судьба привела его в Тобольскую семинарию, где Владимир и проучился четыре года.

Конкурс был преогромный, по шесть десятков человек на место, ведь семинарий в то время было лишь две на весь Советский Союз. К кандидатам присматривались, и далеко не всегда совершенство работ было главным критерием отбора. Владимир вспоминает:

— Я как шахтер работы не боюсь. Не кричу: дайте лопату, но… Вот один пример. Обрыв, заросший крапивой, мне сказали: за четыре дня двухметровую дорожку выкоси до верха, а там метров семьдесят. К вечеру я закончил… Понравилось мое отношение к труду, меня взяли. Работы посмотрели: конечно, надо учиться… Туда приезжали из академии, из училищ, заведующий анализирует, поступающие спорят: «А нас в академии учили вот так!» – «Все, вы не приняты». – «Почему?» – «А вы все и так знаете. А человек из Киселевска приехал, ему не будет мешать академия, он как бы девственный, живой. А вам будет мешать…»

Из Тобольска Каширин перевелся в семинарию при Московской духовной академии, где проучился три года. А потом в Киселевске встретил Альфию и понял, что именно с нею, а не, как мечтал, с идеальной женщиной — иконописцем мечтает рожать и растить детей. В шахту пришел, потому что иконопись никогда не рассматривал как бизнес, а семье требовался стабильный доход.

Вот монолог Владимира о его профессии:

— Я пробовал уходить в лаву, но проходка в себе объединяет все подземные профессии. Проходчик – это такой универсальный солдат, которого пошлют сегодня на ту работу, завтра на другую, он в себе все объединяет. А лавщики ходят себе, секции задвигают. Мне неохота обижать лавщиков, но у них комбайн всю работу выполняет. Мы ходим и на монтаж лавы, и на демонтаж, все это видим, они сами нам это рассказывают. Они все с термосами, они все такие, с пузами. А проходчиков таких мало видел, все жилистые, все сухие. Тяжести таскай, лопатой кидай, нас всего пять человек, тебя никто не подменит, и нужно справиться с поставленной задачей. И как бы она интереснее, такая работа… Бригадиром стать никогда не хотел, эта работа ответственная, это много надо держать в себе, мне хватает моего звена. Я – звеньевой. Чтобы каждый был на своем месте, чтобы слаженность производства, чтобы каждый занимался своим делом. А когда все работает, все крутится, все вертится, почему бы не дать больше метров, чем другие звенья дают?

Прерываю:

— Шахта, иконы, а время на детей? А есть, а спать?

— А просто не надо на этом зацикливаться, расписывать свой день по секундам и минутам. Все идет само собой, это образ жизни. Мне хватает сил отработать, приехать домой и писать, держа после тяжелейшего физического труда тонюсенькую кисточку. По идее, для этого нужно было просто просидеть смену, не работая. Но никогда меня не держали в лодырях… Пока едешь с шахты – это замечательно, что она расположена далеко, – за час-полтора успеваешь выспаться, отдохнуть, влиться в другую жизнь. Едешь, думаешь, вот это надо… Одна икона золотится, другая покрывается лаковым слоем – все в голове. Быстро поел, уроки, дневник, а сам уже здесь. Все ложатся спать – это вообще здоровски, никто не ходит, не мешает, тишина, молитвы включишь или какие-то беседы и потихоньку в этом мире живешь…

Иконопись – особая отрасль искусства, не допускающая отклонений от канонов. Доска, которая готовится по дедовским технологиям. Краски из природных минералов, которые замешиваются на белом вине, курином желтке и святой воде. Сюжеты, манера письма – все проверено веками. Причем, как утверждает Каширин, обязательно надо «ездить и смотреть памятники древнерусского искусства – иконы Андрея Рублева, Даниила Черного, Дионисия. Глаз запоминает иконы. Конечно, если параллельно с этим листать «Плейбой», ничто не запомнится. Нас поэтому в семинарии и учили: не видеть, например, никаких реклам. Идешь по Москве, и у тебя в глазах одни иконы. Вернулся, садишься писать, ты помнишь все». Иконописцам вообще запрещено что-либо писать, кроме икон, – пейзажи, человеческие лица. Чтобы не отвлекаться.

Шахтером Владимиром Кашириным, участвовавшим в росписи нескольких кузбасских храмов, недавно занявшим второе место на всероссийском конкурсе иконописцев, написано около полутысячи икон. Некоторые из них называют уникальными, к примеру, единственную в России житийную икону святых Зосимы и Василиска. Она даже прошла экспертизу на соответствие канонам в Тобольской иконописной школе и выставлена для поклонения в Казанском храме в селе Осиновое Плесо Новокузнецкого района. Уникальность в том, что иконы этих святых существуют, даже сохранились их старинные портреты, но житийной иконы не было. По всему ее периметру Владимир написал маленькие образа с эпизодами жизни святых.

— Нет ощущения, что это ограничивает твою жизнь? Ты же многого не испытал?

— Если сравнить с той же семинарией, то некоторые мастерские были за пределами Тобольского кремля. По городу надо было идти метров 200 и не показать, что ты семинарист. Там много тюрем, наркоманов, там совсем другая жизнь, и нужно пройти эти метры не отвлекаясь. Если уж приехал заниматься делом, тебя ничто не должно сбивать с толку.

То бишь: занимайся главным, не трать силы и время на пустяки, и тогда, быть может, параллельные для других миры пересекутся, став твоей жизнью…

НА СНИМКЕ: Владимир Каширин, шахтер и иконописец.

Фото автора.

Киселевск.