ШУТЫ И КРАСАВИЦЫ Сергея Тарханова

Бывают, знаете, такие сенсации — из негромких. Когда жюри рассматривало работы (а их на нынешний конкурс поступило более2500), про рисунки Тарханова сказали: «Вот какой-то москвич интересный объявился…» И каково же было всеобщее удивление, когда выяснилось, что тонкие, необычные, изысканные почти до манерности работы принадлежат… провинциальному кемеровчанину! Более того, открытие это стало новостью даже для кемеровских искусствоведов.

Марина Чертогова, знакомая с Тархановым еще со студенческих времен, поражалась: «Никогда не думала, что у него есть такие рисунки. И сколько их!»

Побывавшему на его «творческой кухне» становится ясно: тысячи. Серии листов, исчисляемые десятками, сотнями работ, посвящены каким-то загадочным персонажам в таинственных одеждах, напоминающим то венецианских красавиц, то андерсеновских героев, то изящных и причудливых дам позапрошлого века, усаженных почему-то на велосипеды или поставленных на лыжероллеры… Все это вместе рождает в сознании ассоциации с некими увлекательными книжками – не то читанными когда-то, не то теми, которые только предстоит прочитать… Однако это отнюдь не иллюстрации.

Объяснить, по какому поводу создается та или иная серия, Тарханов не в состоянии. Похоже, он рождает сюжеты одновременно с линией. И кажется – вот-вот таинственные и чрезвычайно выразительные шуты и красавицы, рыцари и кавалеры вступят в какие-то свои диалоги, поведут свою, полную приключений жизнь…

Меня, как и других зрителей тархановских работ, поражает иное: его глубокая воскультуренность.

Для того чтобы так смело (ипри этом – узнаваемо!) смешивать века и эпохи, надо прекрасно знать историю костюма, историю вещей и предметов, давно вышедших из нашего обихода. Как, откуда, почему явилось в нем это знание?

— Могу назвать имя, — говорит Сергей. – Это Марк Теодорович Ривин, мой преподаватель в художественном училище. Он заведовал театральным отделением, где я учился. И он стоял такой великой китайской стеной между нами и тем идеологическим временем, в котором мы жили. Именно он привил вкус к искусству мирискусников, от него я узнал имена Бакста, Головина, Бенуа… Он заставлял нас много читать – составлял огромные списки литературы на лето, где были и Софокл, и Шекспир, и отнюдь не только их широко известные произведения. Он погружал нас в то, что сегодня называется МХК, мировая художественная культура, и делал это так талантливо, так заразительно, что нельзя было не увлечься!

Вообще-то путь к художественным высотам у Тарханова был непростым. Мальчик из Анжеро-Судженска, он, как и все его сверстники, пошел после школы в горный техникум, потом работал на заводе… И вот тут ему в руки попался «Справочник для поступающих в вузы» — поехал в Новосибирск, решил стать модельером (всегда любил красивых людей, красивую одежду, что-то такое всегда рисовал для себя). Но на вступительных экзаменах получил 2.

— И правильно!  Я ведь тогда ничего не умел. Потом ребята-художники, которые оформителями

на нашем заводе работали, подсказали мне, что надо сначала окончить школу,

Он поступил в Кемеровское художественное училище, уже будучи взрослым человеком. Но страсть к постижению прекрасного, как ни пафосно это звучит, томила его всю жизнь. Училища ему было мало. После его окончания он поехал в Москву, в Суриковское училище. Не прошел по конкурсу. Вернулся в Кемерово. Но планов своих не оставил.

Он поступал в Строгановку пять (!) раз. И в результате оказался во ВГИКе. Просто случайно узнал, что идет набор на отделение игрового кино. И принес туда свои документы. Когда разложил в мастерской, где шел предварительный просмотр, своих красавиц и чудовищ, иллюстрации к Гюго, Андерсену, Достоевскому, старшекурсники ему сказали: «Ты что, парень? У нас выпускаются с такими работами, в качестве диплома их приносят, а ты…» Между прочим, в состав приемной комиссии тогда входили Богданов и Мясников (художники, которые делали «Войну и мир» с Бондарчуком), Нови (художница, работавшая с Тарковским на фильме «Андрей Рублев»), Вадим Кречевский… Мнение комиссии, понятно, было единогласное – «за». Только Кречевский переманил подающего надежды абитуриента на свое мультипликационое отделение. Видимо, почуял в Тарханове страсть к сюжетостроению, к тому искристому умению одной-двумя линиями высекать из белого листа бумаги не только внешний образ, но и увлекательную историю… Возможно, ему светили бы лавры Норштейна или Сергея Петрова. Но Тарханов опять всех удивил. Взял – и после третьего курса перевелся… в Суриковское училище. Снова на третий курс. Потерял год. А ведь ему было уже хорошо за тридцать.

Почему? Зачем?

Сейчас сам объясняет это хотя и подробно, но все равно непонятно:

— Во ВГИКе нужно было быть более гибким, условным, парадоксальным. А у меня всегда пластическое решение получалось реалистичным, именно это мне было интереснее всего…

К мультфильму про Айболита, например, он сделал сотни эскизов. И там, где обезьяны сплетаются в мостик, чтобы доктор перешел через пропасть, у него получились рисунки прямо-таки микеланджеловского стиля. Тела обезьян напоминали возрожденческие полотна. «Меня всегда интересовали тела и одежды, — скажет потом Тарханов, – а «детская» условность рисунка претила…»

В общей сложности он учился семь лет. И как учился! В то время как его сокурсники по ВГИКу бегали на закрытые просмотры, а после, в Суриковском, вели нормальную студенческую жизнь, он рисовал, рисовал, рисовал… Как одержимый.

Сейчас можно скептически спросить: ну и зачем? Чтобы семь лет спустя, в 38, вернуться в родной город Кемерово преподавателем в художественное училище?

Однако стезя Тарханова – это отнюдь не только внешнее «неудачничество». Это – какое-то необыкновенно строгое, не уклоняющееся ни на градус следование своему курсу. Так, как он его понимает.

Хотя, признаюсь, можно описать его жизнь и в терминах весьма жалостливых. Не единожды был женат, но живет один. Точнее, с сыном Тимуром. Более того, Сергей сам, один воспитывает своего мальчика с подросткового возраста (сейчас сын уже вырос, окончил художественное училище, но жить предпочитает с отцом, а не с матерью). Живут они в маленьком частном доме: ни квартиры у художника, ни мастерской. Да и на жизнь Тарханов, как сам признается, не очень-то умеет зарабатывать…

И тем не менее, после беседы с ним остается послевкусие не сочувствия, а какой-то жгучей смеси восторга и обидной, расточительной  нерациональности, с какой мы распоряжаемся тем, что имеем.

Он смеется: «Поймите, никто ведь не виноват, что мне хочется создавать такие рафинированные, утонченные, изысканные вещи, которые мало куда можно применить, такие театрализованные сюжеты в картинках…»

Ну да. Когда была жива традиция книжного иллюстраторства, из Тарханова мог выйти блестящий, всемирно известный книжный график. Сейчас, увы, издатели предпочитают выпускать книги без рисунков – так дешевле.

Живи он в большом городе, возможно, нашел бы себя в создании компьютерных игр на исторические сюжеты или в сооружении костюмных кукол, однако Кемерово – город, где такой бизнес не скоро еще будет востребован (если будет востребован когда-то вообще)…

Вот и остается весь жар своего таланта вкладывать в педагогику. «Я не могу прийти на занятия пустым», — обмолвился он как-то. Пустым – это значит без свежей идеи, без неожиданного задания, без накопленных мыслей по поводу прочитанной книги (читает Тарханов по-прежнему много).

А еще изобретает необычные техники рисунка. Меня, например, пленили его работы, выполненные специальными… дощечками. Эти самодельные шпатели в его руках рождают виртуозные переплетения смыслов!

А еще он пишет маслом по бумаге. Причем исключительно портреты. Причем без предварительных этюдов, рисунков, набросков. Просто берет в руки кисть и мазками «вылепляет» на листе плоскости скул, лба, выпуклость губ и носа… Получается удивительно. Из сумятицы какой-то невнятной мазни вдруг проступают лики. Не то чтобы узнаваемые, но – характерные, какие, кажется, ты где-то недавно встречал, про которые читал, которые напоминают тебе кого-то полузабытого, но глубоко понятного…

— Это мне лавры Фешина покоя не дают, — усмехается Тарханов. – Был такой великий живописец, Николай Фешин, эмигрировал в 20-е, у нас мало про него знают.

…Потом, чтобы, видимо, чуть-чуть снизить пафос беседы, становящейся уж чересчур восторженной, он взял в руки гитару, запел романсы. Нарочито – душещипательные, с подчеркнутыми завываниями. Мы смеялись.

А меня все не покидало странное чувство «присутствия в истории». Этот художник, думала я, обречен на громкую посмертную славу. Так бывает, дело на Руси не редкое. Вот уйдет – и спохватимся, будем трястись над каждым листком, восхищаться и ахать, что не оценили вовремя…

Не удержалась — сказала об этом Тарханову. Он ответил очень спокойно: «Нормально-нормально, пусть так и будет».

Ольга ШТРАУС.

Фото  Федора Баранова.