Читатель

Главная книжка Акройда, как в один голос уверяют критики, – это объемистый том «Лондон. Биография» (2000, русский перевод – 2007). Но вообще-то Акройд всегда пишет о своем любимом Лондоне, вплоть до того, что поселяет в нем мэришеллиевского Франкенштейна или, как в рецензируемом романе, Платона.

Действие романа происходит в 3700 году. Лондон будущего – некий идеальный мир, в том смысле, что сам город и его жители – как бы воплощение идеальных платоновских прообразов, состоящих из чистого света. Время здесь течет по прихоти людей, пространство растет, болеет и стареет, предметы возникают, когда о них вспоминают, а затем снова впадают в забытье. При этом всем городским урочищам возвращен первоначальный поэтический смысл (Уайтчепел здесь и впрямь «белая часовня»), и живется здесь настолько уютно, что горожане практически не покидают городских стен.

Главный герой по имени Платон исполняет должность «городского оратора», то есть выступает с просветительскими лекциями о прошлом. Предмет его увлечения – наше с вами время, которое он именует «эпохой Крота». Считается, что это был мрачный мир, которым правили тяжкая необходимость труда и жажда власти, а популярнейший его писатель Чарльз Диккенс даже написал роман «Происхождение видов путем естественного отбора», где провозглашал: «Пусть выживают сильнейшие, пусть умирают слабейшие». Платон составляет для себя словарик, где разъясняет понятия изучаемой эпохи.

Бежать впереди прогресса: обычное для эпохи Крота состояние, связанное с чаянием близкой смерти. Иначе оно называется Танец Смерти.

Волоконная оптика: грубый материал, вытканный из сетчаток человеческих глаз, который шел на одежду верховных жрецов человеческой эпохи, предназначенную для того, чтобы повергать людей в ужас.

Двуполье (трехполье): представление о том, что существуют только два (соответственно, три) пола.

Железный век: эпоха машин. В разговорном языке называлась также «эпохой мракобесия», то есть эпохой мрачного бешенства, каковой она действительно стала под конец.

У исторического Платона в диалоге «Государство» излагается миф о пещере, где люди прикованы к стене и могут видеть только эту стену, а на ней – тени людей и предметов, находящихся у них за спиной; эти тени и составляют их картину мира. В общем, что-то вроде древнего кинематографа. Романный Платон увлекается своими исследованиями настолько, что решается покинуть свой возлюбленный Город, спускается в некое подземелье – и оказывается в пещере, где обитает человечество, для которого мир замкнут звездным небом и землей под ногами, а жизненный путь ограничен неумолимым временем. Этот мир его настолько завораживает, что он готов поверить, что его собственная эпоха всего лишь снится людям эпохи Крота. Платон возвращается в свой идеальный Лондон; его судят за развращение детей, которым он рассказывает всякие небылицы, и признают невиновным.

Кончается все тем, что Платон сам себе выносит приговор – и удаляется из идеального Города во мглу нашей несовершенной эпохи. Типа, чтобы жить и мордой чувствовать дорогу жизни. Как знать, может, на этом пути он доберется и до античных Афин.

Второй роман тридцатилетнего в ту пору автора вышел в 2003 году и явился причиной небольшого скандала, потому что мишенью его оказался нобелевский лауреат и идол либеральной интеллигенции. Сюжет пересказывать не буду, потому что это за меня уже сделал критик Лев Данилкин:

«Четверо мужиков славянской внешности бьются с Пастернаком. Выглядит елизаровский Пастернак как гигантский демон-птеродактиль с лошадиным черепом — это «оболочка», через которую в русский мир экспортируется инородное зло; монстр окутывает интеллигенцию ядовитым смрадом «духовности». Второе имя его – Живаго, доктор-трупоед, присвоивший себе один из лингвистических атрибутов истинного, православного бога. Pasternak извергает гнилую духовность и руководит легионом сект. Сектанты, подлежащие уничтожению, — все те, кто по-своему толкует слово божье: от рериховцев до интеллигенции вообще… Побороть Пастернака можно матом и «копием»; роман, соответственно, состоит из битв и философских диспутов; это православный философский боевик. В роман вмазаны несколько памфлетов — о сущности литературы, о стихах Пастернака, о гностических рецидивах интеллигентского сознания; Елизаров с блеском громит любые сферы человеческой жизнедеятельности, в которых обнаруживаются признаки «духовности».

Сегодня, когда скандал давно утих, а обломки копий утилизированы, видно, что роман Елизарова – вещь провокативно-обоюдоострая. Борцы с поганой духовностью выглядят столь же мерзостными, как доктора-трупоеды и заморские проповедники. Страницы про идиллическую русскую деревню, в которой был воспитан главный боец, без гадливого смеха читать невозможно. Сюжет нашинкован так, что рассыпается в окрошку. В общем, памфлетная часть тут интереснее всего. Посмотрим, чем же не угодил автору и его герою несчастный Борис Леонидович.

«Стихи обладали какой-то радиоактивной способностью облучать внимание. После прочтения оставалось образное марево, дурманящий поэтический туман». Но такой и должна быть настоящая лирика: Маяковский, помнится, говорил о поэзии, как о добыче радия. Стихи без дурмана – это «Муха-цокотуха», «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…», басни Крылова или рифмованные агитки самого Маяковского.

«Употребление по строчке было чревато неприятными открытиями». Пастернак, оказывается, не всегда правильно расставляет ударения: например, рифмует «сектор» и «нèктар». Вообще-то у древних греков это слово так и звучало… Нетрудно поиздеваться и над строчкой про шопеновскую музыкальную фразу, которая «вплывала как больной орел»: дескать, птица, которую превратили в водоплавающее, поневоле захворает. У Пастернака можно найти немало бессмыслиц, но это место к ним не принадлежит: всякий, кто видел, как парит орел, согласится, что это похоже на свободное плавание. Кстати, один американский поэт сказал, что поэзия – это речь водного животного, которое вынуждено жить на суше, а хотело бы в воздухе.

Дело в том, что Пастернак (как и Лермонтов, Фет или Цветаева) – поэт для молодых, для людей с тонкой чувствительностью и незрелым умом. В юности эту лирику глотаешь взахлеб, завороженный волшебной музыкой; только через несколько лет начинаешь вдумываться в смысл – и наступает закономерная аллергия. Тут самое разумное – не громить былых кумиров, а обратиться к поэзии для взрослых: скажем, к Тютчеву или Мандельштаму. А сумма претензий, которая в романе предъявляется Пастернаку, с еще большим правом может быть отнесена, например, к Есенину. Откровенной неграмотности, погрешностей против смысла и вкуса в пользу невнятной музыки да и прямых кощунств в есенинских стихах на порядок больше.

Кончается все тем, что главный борец с духовностью, потеряв в тяжелых боях всех своих соратников, остается один, замурованный во мраке подземелья, и ему снится сон, как он пробирается в Тибет и взрывает треклятую Шамбалу.