Брат мой…

Слово и Дело: кузбасский поэт Алексей Белогвардеец (Патшин) сделал свой перевод «Слова о полку Игореве», открыл имя древнерусского автора, выяснил, откуда тот родом, и даже нашёл зашифрованное послание земле Русской, в будущее, в том числе… в наше время! И построил в Кемерове дом-музей «Слова…»

 

А как эту работу всей жизни закончил…

Вышел Алексей Петрович нынче в марте за дверь – из XII века, в котором вместе со «Словом о полку Игореве…» безвылазно прожил, как человек свято творческий, лет двадцать пять, не меньше.

Прошёл по горницам, залам с воссозданными предметами старины.

Спустился – поднялся по винтовой лесенке нового дома-«терема» под ангелом-флюгером, снаружи белой плиткой, берестой словно,  крытого, на окраине Кемерова, цитируя: «О, Доныч! …это ты несёшь князя по волнам,… укрываешь тёплыми туманами…»

И ахнул.

«…Житель соседнего Северодонецка сообщил, что «ночь прошла тихо, но с утра начались сильные обстрелы как нас, так и от нас». По его словам, ситуацию усложняет то, что украинские военные размещают свою технику и артиллерию близ жилых домов».

«В Северодонецке нацформирования и иностранные наёмники… принудительно расставили местных жителей вокруг занятых жилых домов…», – впервые услышал.

– И вот я вижу репортаж, и в нём река Северный Донец сейчас, и сейчас это те же драматические места, что и в «Слове о полку Игореве», когда князь Игорь бежал из плена в XII веке… Военный конфликт тогда был другой, с другими. Но совпадения меня потрясли. Стало настолько больно. Повторяется – ВСЁ, – делится Алексей Петрович. – Казалось бы, уже всё давным-давно предупреждено, показано, с такой очевидностью, в «Слове…»…

– … в лучших первокнигах Руси и, конечно же, в «Слове…». Всё в нём – на века вперёд – нам в урок и в назидание показано, – говорю и я, тронув шлем на столбе-подпорке, и металл печально звенит, а шлем этот Патшин ещё в юности делал. А моя рука уж тянется к мечу и щиту и, по-матерински горько погладив, возвращается к блокноту и ручке…

– Да, всё ещё в «Слове…» было – в предостережение, в будущее явлено: и как погибелен раздор для славян, и к чему всегда ведёт, и что в выигрыше всегда останутся те, кто далеко, кто всё разжег, и говорит в конце примерно так: «Ай, любо как, тут один лежит, там северянин лежит, а моя дружина целая…»

…Алексей Петрович Белогвардеец (Патшин) (псевдоним, кстати, с Гражданской войной не связан, а связан со смыслом, что в искусстве есть лишь два цвета, белое и чёрное, свет и тьма, а остальное – оттенки, а гвардия – защита, и, значит, он – стал воином света) – и в силу уважаемого возраста и всю жизнь большого патриотизма вправе нынче сверять века и конфликты, скорби на земле Русской (так называлось общее государство Древней Руси – «земля Русская, а термин Киевская Русь привнесён в XIX веке», Патшин подчёркивает не раз). И горячо признаётся: «…была бы возможность, не раздумывая поехал бы туда, где защищается русский мир, какое у меня оружие может быть? Слово. И я сказал бы нашим: «Ребята, вам сейчас трудно, так же было трудно и древнерусским воинам, и вы сейчас потомки тех, кто защищал государственность, рубежи». И другой стороне – я бы тоже нашёл, что сказать, историей и «Словом…», убедить, ведь прежде всего мы единый народ… И верю, будет отрезвление, осветление умов. Но и большая затратная цена будет – врагам на радость…»

И да, мудрость эту Алексей Петрович почерпнул в «Слове о полку Игореве…» – особенно. И считает его «объединяющей национальной святыней, время которой пришло».

– И всё ЭТО, – говорит поэт мне про знание, добытое им, понятое, прожитое в «Слове», – я понял сейчас, не может принадлежать только мне. Вставленное в сегодняшний контекст драматических и переломных событий, оно приобретает цивилизованное значение для русского мира, для славянского национального кода…

…В общем-то, именно поэтому Алексей Петрович и согласился на наше с ним интервью о том, что же он в «Слове…» открыл.

И я кратко, для читателей, приведу, какой был у него самого путь, многотрудный, счастливый – к «Слову…».

…Ещё в детстве он каждую неделю носил книги из деревенской библиотеки в отстиранном мешке из-под картошки. Так много, быстро читал. И книжки всё были по истории, особенно земли Русской.

Потом, в университете, писал научную работу, на английском, по Шекспиру, но… решил поискать к ней эпиграф… древнерусский. Перечитал не одну летопись. А открыл «Слово о полку Игореве…» – «пропал». «Слово…»  ранило, притянуло, потрясло – навсегда…

12 марта 1996-го, в который раз перечитав и почти наконец продравшись сквозь вязь старинного письма и смыслов, он понял: он хочет понять «Слово…» – и именно всё. А почему? Научных исследований и десятков чужих переводов за два века, посчитал – ему – всё-таки мало, и тайны «Слова…» открыты не все. А ещё «Слово…» его просто звало. И он не удержался, записал прямо на книге: «37 лет мне…, а только сейчас приял красоту, напевность, неувядаемую свежесть «Слова…» Иной кладези у русичей не ведаю. Эх! Перевод бы свой дать! Так и чешутся руки. А жрать скоро будет нечего… Но одолею. Всё одно одолею».

И за три года поэт Белогвардеец (Патшин) перевод сделал. Потом перевод вышел в нашей газете 29 июня 2002-го, и то была сенсация. И наше прошлое стало с ним как-то ближе, яснее, и боль за землю Русскую – больнее. И, главное, Алексею Петровичу, прочитав его разошедшийся перевод, стали писать вдохновлённые школьники…

А потом поэт ушёл в строительство дома-музея «Слова о полку Игореве», который теперь достроил и о котором решил: то будет (и ныне, и после его смерти) подаренный от него городу музей, и культурный центр с русскими ремёслами и творчеством, к примеру, с обучением детей игре на гуслях, и то будет (мечта и вера) научно-исследовательский, крупнейший за Уралом центр по «Слову о полку Игореве», где обязательно будут участвовать в изысканиях дети и в котором подтвердят когда-нибудь его мнение, что «Слово…» среди мировых эпосов не просто значительно и в первом ряду, а вообще уникально…

И напомню о «Слове…»: на дворе 1185 год, Русская земля – после бывшего единения, расцвета – теперь во внутреннем расколе, в междоусобицах, внешние враги напирают, делят, молодой князь в не особо спланированном походе губит дружину, пленён, бежит из плена… На Русскую землю навалился весь мир. И как жить, быть, победить?

Ходына

…Возможно, было так. Бой продолжался. Крепость горела, но не сдавалась. Старик-воин передал отроку, с наказом спасти, рукопись, которую не раз читал при князьях. Это труд – его, написано дерзко, умно, кое-где правда полуприкрыта или вообще спрятана, ведь если все эти выпады его против раздрая князей слушатели поймут, с призывом к единению, – ему смерть… Жестокое время – XII век. Горит, костьми усеяна, Русская земля…

Будут ли следующие века добрее, с единством, с миром?

Мы знаем: нет, будет трудно, но потом мы все снова – соберёмся, и не раз.

…Рукопись со «Словом о полку Игореве», с призывом к единению русичей, найдут в 1800-м. Пройдут ещё века, они окажутся ещё сложнее.

Но гордая и мудрая рукопись не забывается. Но вердикт учёных – автор так и не известен. Но… был ли автор, а может, «Слово…» и вовсе написали в последних веках и выдали за старину, такой вопрос не раз тоже звучал.

Но наш поэт Алексей Петрович, расшифровав в «Слове…» уже 49 тайных мест, опираясь не только на перевод со старославянского, но на поэтическую интуицию, на смысловое поле, того самого древнерусского автора – нашёл. В строке большого путаного абзаца «…ходы на Святославля песнотворца стараго времени…» Доказал, автор – по прозвищу Ходына! Ещё в конце XIX века историк Забелин нащупал такой ход.

– Но впервые столь ясно и убедительно в моём переводе звучит, кто автор! Воин с необычайно широким кругозором, необычайно художественно одарённый, его вжитость в события такова, что, возможно, он был в походе с Игорем… – гордится Алексей Петрович. – А в другом месте я всего лишь сделал пробел, отнёс строку к абзацу ниже, предложил иную смысловую расстановку текста и … нашёл, где родился Ходына! Отделил от плача по погибшим – неуместного в такую минуту трубача. И всё встало на свои места, и вот… Встал трубач и… «Заревели трубы городеньские: потомки Ярославовы и Всеславовы!», с призывом на общую борьбу. И, по мне, трубач – это Автор, и он родом из города Городень, из Гродно, из Белоруссии! И так шаг за шагом я и открыл ещё в 2002-м: автор по-настоящему жил и писал для живых. А ещё для нас в будущем. Ведь я нашёл, расшифровал в «Слове…» и строки-ключ ко всему произведению, и это зашифрованное послание, я его поэтической шкурой почувствовал… И расскажу о нём в книге с моим переводом и комментарием моих открытий, которую готовлю в печать.

Завет

Вот уже несколько дней у меня из головы не выходят строчки из уникального перевода Алексея Белогвардейца. Про «Тяжко тебе, голова без плеч… Худо и телу без головы…, так и без Русской земли Игорю…, – а это Ходына говорит, песнотворец Святославов». Это образ братства. Общей Родины. И в этом – исторически сила.

Кстати, Алексей Петрович мне читал свой перевод «Слова…», переодевшись в старинную, дедову, вышитую русскую рубашку. В ней — читал другие свои стихи, и не раз, ещё студентом, в Литературном институте в Москве. И к завету Ходыны про тело и голову я бы добавила … рубашку, с её братскими, неразлучными рукавами.

И это связь времён, и за неё – идущая битва.

Лариса Максименко,

обозреватель 

областной газеты «Кузбасс»,

22.03.2022

О ГЛАВНОМ

Дорогие читатели! Текст «Слова о полку Игореве» — в переводе кузбасского поэта Алексея Белогвардейца (Патшина) — приведу ниже.  Напомню, перевод впервые опубликован в нашей областной газете «Кузбасс» 29.06.2002.  Читайте, сопереживайте, думайте… И, честно, я завидую тем, кто прочтёт «Слово…» сейчас впервые.  Автор — гений. Переводчик — брат по духу и перу…

1- Слово о полку Игореве. Перевод Алексея Белогвардейца (Патшина). Начало…

2-Слово о полку Игореве. Перевод Алексея Белогвардейца (Патшина). Окончание…

Слово о полку Игореве

Нелепо было бы нам, братья,

начать старыми словесами

повести многотрудные

о полку Игоревом

и Игоре, сыне Святославовом.

Начнется же эта песнь по былям сего времени,

а не по вымыслам Бояновым,

ибо Боян тот волхвоватый,

если кому и хотел песнь посвятить,

растекался мыслию по древу –

то серым волком по земле,

то сизым орлом под облаками.

Ибо, «Как вспомню, — говаривал, —

времена первых усобиц,

тут и спускаю 10 соколов на стаю лебедей»,

а чей сокол первым настигает,

тому и песню воспевает:

то – Мудрому Ярославу,

то – храброму Мстиславу,

который зарезал Редедю

перед полками касожскими;

а то Роману Святославичу

… Щеголеватому.

Боян же, братия, не 10 соколов

спускал на стаю лебединую,

но свои персты колдовские

воскладал на струны умелые,

а они уже сами князьям славу рокотали.

 

Мы же поведем свою повесть

со времен Первовладимира

до Игоря нынешнего,

своей твердостью разум отринувшего,

изострившего сердце мужеством,

преисполнившись духа ратного,

наведя полки свои храбрые

на земли Половецкие

за землю Русскую.

 

Глянул Игорь на светлое Солнце и видит:

затмение тьмою все его войско покрыло.

Оборотился Игорь ко своей дружине и рёк:

«Братия и дружино!

Уж лучше посеченному быти,

нежели полоненному слыти;

так воссядем, братья,

на борзых коней

да позрим синего Дона!»

 

Запала князю думка,

ум застило –

вкусить Дона великого.

О горе!… не внял знамению небесному.

Ибо, «Хочу, — говорит, —

пробиться в конец поля Половецкава,

с вами, русичи, готов там свою голову сложить,

ну а пуще того – испить Дона из шелома».

 

О Бояне! Соловей ты стародавний,

вот бы ты людей насмешил,

мечась со своей славою

по мысленному древу, —

умом витаешь в облаках,

сплетая славу обоим родам нашего времени;

блуждаешь по следу Троянову:

то тем поешь, то – этим.

Вот как надо было петь песню Игорю,

последышу Гориславову! –

«Не бурей пронеслись соколы

через поля бескрайние,

стадами галичьими бегут к Дону Великому».

 

Разве так поют,

Бояне ты премудрый,

мздолюбец Велесов:

«Заржут кони половецкие за Сулою,

а слава уж звенит в Киеве;

затрубят трубы в Новгороде –

полки встают до Путивля!»

 

Поджидает Игорь мила брата Всеволода;

дождался.

И говорит ему буй-тур Всеволод:

«Один ты у меня, брат, Игорь,

одна радость на свете,

свет ты мой ясный,

и оба мы из рода Святославичей.

Седлай, братила, борзых своих коней,

а мои-то готовы,

наперед седланы,

ждут под Курском нас.

А мои-то куряне – витязи бывалые,

под трубами рожденные,

под шеломами крещенные,

с вострия копейного вскормлены,

все пути им ведомы,

все овраги знаемы,

луки у них напряжены,

колчаны отворены,

сабли отточены;

сами рыщут по полям, словно волки матерые,

себе ищут доблести, а князю славы».

 

Вступает князь Игорь в злат-стремя

и едет чистым полем,

затмение мглою ему путь застилает,

стонет ночь перед ним грозою,

птиц будит.

 

Взвился Див,

восстав посвистом звериным;

сверху все видно:

«Слушай, земля, и потомки неведомые:

от Помория до Посулия,

от Корсуня до Сурожа,

слушай и ты, Боян, истукан тмутороканский!»

Рявь лебедьми спущенными!

Со всех сторон,

напролом сыпанули половцы к Дону Великому,

скрипят телеги до полуночи –

Игорь к Дону привел свое воинство!

 

А беда уже птицей стережет его по дубровнику,

волчье беду навывает по оврагам;

грифы заклекали – зверей на кости зазывают,

лисы, и те на щиты червленые брешут.

 

О Русская земля!

Ты далеко уж за холмом!

 

А ночь-то долгая,

заря свет обронила;

поля мглою покрыло.

Затих щекот соловий,

очнулся грай галичий.

Перегородили русичи поле широкое

алыми щитами,

добыли себе почестей,

а князю – славы.

Спозаранку пятничную

потоптали

поганые

полки

половецкие,

сыпанули стрелами по полю,

помчали девок половецких,

а с ними и злата,

и паволоки,

и оксамита редкого.

Попонами

и епанчицами,

мехами да разным шитьем половецким

стали болотину мостить да топкие места гатить.

 

 

Ал – стяг,

Бел флаг,

Кровав бунчук,

Доспех-оружие серебрёное –

всё храброму Святославичу!

 

Разговелось во поле хороборое гнездо Ольгово,

далече залетело!

Никому не одолеть –

ни соколу,

ни кречету,

ни тебе, черный ворон, половчин нечестивый!

Не за тем на свет народились.

 

Но крадется уже Гзак

серым волком к Дону Великому,

Кончак

ему

путь

кажет.

 

На другой день,

с утра самого,

зори кровавый рассвет предвещают.

С моря тучи идут черные,

синими молниями хлещут:

хотят затмить четыре Солнца.

Быть грому великому!

Идти дождю стрелами с Дона немереного!

Есть, где копьям обломиться,

есть, где саблям затупиться

о шелома половецкие

на речушке на Каяле

у Дона необозримого.

 

О Русская земля!

Как далеко ты за холмом!

 

Ветры, Стрибожьи детки,

и те веют с моря стрелами

на храбрые полки Игоревы.

Топот пошел от земли,

реки мутные потекли,

пылью поля запорошило:

«Половцы! – пронеслось по рядам русичей, —

И от Дона скачут, и от озер!»

Со всех сторон окружили русские полки.

Загикало племя супостатово –

поле перегородили,

а храбрые русичи

алыми щитами огородились.

 

Яр тур Всеволод!

Крепко бьется,

прыщет стрелами на ворога,

по шеломам гремит мечами стальными!

Куда ни поскачет тур, злат-шеломом своим сверкая,

туда и летят головы нечестивцев половецких.

В щепку разлетаются шелома аварские

под саблями калеными –

от тебя, яр тур Всеволод!

«Нам ли раны считать, братья,

того и гляди –

ни живота, ни почестей не станет,

ни отцовского золоченого престола

в Чернигов-граде,

ни привычек наших да обвычек

с милою супругою, Глебовной пригожею».

 

Настало время Трояново…

Канули лета Ярославовы,

пробил Ольгов час,

Олега Святославича.

Это – он!

Он, Олег, мечом крамолу коваше,

а стрелы по земле сеяше.

С колоколами въезжает в злат-стремени

в Тмуторокань-град,

Великому Ярославу так прежде звонили,

теперь до того дошло,

что внук его – сын Всеволодов, Мономах юный –

и по утрам ворота черниговские запирает.

 

Бориску же Вячеславича гордыня на суд привела:

постелила ему саван зеленый на Канине.

Обидели с Олегом

княжича молодого да храброго –

за него и мщено!

И Святополку с той же Каялы

вывезли отца ко Святой Софии Киевской.

За иноходь с уграми.

 

Это при нем,

при Олеге Гориславиче,

посеявшем и взрастившем усобицы,

стало гибнуть достояние потомства Даждьбогова.

В распрях княжьих поубавилось века людского;

Редко в ту пору на Руси ратаи перекликались,

все больше вороны ругались, деля человечину,

да галки трещали,

сбираясь слетать за объедками.

 

Всё было в те времена и походы,

но о таком побоище и не слышали!

С утра до вечера,

всю ночь напролет

летят стрелы каленые,

гремят сабли о шелома,

трещат копья харалужные в поле неведомом

посреди земли Половецкой.

 

Черна земля под копытами,

да кровью полита,

костьми усеяна;

скорбь взошла на земле русичей.

«Что мы вопить,

рано еще хоронить,

будет день еще», —

Игорь полки заворачивает:

как оставить мила брата Всеволода.

 

День бились.

Ночь бились.

И снова день бишася,

И ночь бишася.

На третий

только день

к полудню

пали

знамена

И

г

о

р

е

в

ы.

 

Тут и разлучило братьев

на берегу быстрой Каялы;

тут вина кровавого недостало,

тут и кончили пир храбрые русичи,

сватов напоили,

а сами полегли за землю Русскую.

 

Никнет трава от жалости,

дерева в кручине к земле преклонились.

 

Тяжкая година настала, братья,

одолели степняки…

Повоевала злая сила

Потомство-воинство Даждьбогово,

Дэвами нечестивыми вступила на

землю междоусобную,

всплеснула половецкими крылами

на соленом озере у Дона,

расплескала времена житные.

 

Перестали князья походами

на нечестивых ходить,

ибо начал брат брату перечить:

«Это – мое и это мое.

Твое тоже моим будет».

Свое удельное

стали великокняжьим называть.

Сами на себя беду навели.

А поганые со всех сторон набегами

на землю Русскую с победами приходили.

 

Далече сокол залетел, птиц сбивая, — к морю!

Но Игорева храброго полка не воскресить.

Вот тебе Кара, земля Русская!

И понеслись жули по земле Русской,

разметав пожарища смрадные.

Заголосили жены русичей,

запричитали:

«Ой, вовек нам милых лад,

да не свидети,

Ой, не думай, не гадай,

не воочию.

Злата-серебра того – и подавно нам».

 

Застонал, братья, Киев горестно,

а Чернигов-град от злосчастия.

Печаль разлилась по русской земле,

скорбь великая потекла по земле русичей.

 

Князья меж собой распри ковали,

а поганые, как к себе домой,

на русскую землю приходили,

и дань от каждого двора –

по белой женщине уводили.

 

Ибо те два Святославича неразумных,

Игорь и Всеволод,

разбудили безрассудством своим лихо,

которое усмирил было грозою отец их –

Великий Грозный Святослав Киевский,

разметал было своими доблестными полками и

стальными мечами,

повоевал землю Половецкую,

растоптал холмы и овраги,

взмутил реки и озера,

высушил протоки и болота.

А Кобяка нечестивого, как вихрь, выхватил

из бесчисленных могучих полков половецких

из-за озер соленых.

 

Казнили Кобяка в граде Киеве,

в гриднице Святославовой;

тут и немцы, и венецианцы,

тут и греки, и чехи, —

все поют славу Святославу,

корят князя Игоря,

что утопил достоянье на дне Каялы:

сыпанул в руки половецкие

золота русского.

 

Пересел  князь Игорь из злат-седла княжьего

в седло кочевничье.

Духом пало воинство на городских стенах,

уныние прокатилось.  

 

А в Киеве, на Горах в княжьем тереме,

Святослав сон непонятный видел.

«Этой ночью оборачивали, —

говорит, — меня черным саваном

на ложе кипарисовом,

подавали из соленого озера

синего вина, с горем смешанного;

сыпали из колчанов пособники нечестивых

крупный жемчуг мне на грудь

и утешали меня, и нежили.

А престол-то в моем златоверхом тереме –

без хозяина!

И на болонях, как у Плесенска,

сбились киевляне с вечера в кучу,

всю ночь програяли над ними бусые вороны

и понесли меня к соленому озеру».

 

Отвечают бояре князю:

«С горя помутились вы, княже, рассудком,

да это ж два сокола  сорвались

с отцовского злат-престола

поискать Тмуторокань-граду,

ну а пуще того – покорить Поле до Дону,

да только подсекли сокольцам крылышки

сабли нечестивые,

а самих опутали паутиной крепкою».

 

Темно стало о третьем дне –

два Солнца померкли.

Погасли два родовых столпа –

Олег и Святослав,

а с ними два месяца народившихся

тьмой заволоклись и в море погрузились,

придав дерзость азиатам превеликую.

 

На реке на Каяле свет тьмою покрыло;

Распростерлись половцы по Русской земле,

словно выводки гепардовы.

Хула на хвалу пала,

заневолила нужда волю,

низринулись дэвы на землю.

 

Просватали тех девок половецких?! –

а они поют на берегу соленого озера,

трясут золотом русичей,

славят время бесово –

это вам за Шарукана отмщено.

Рано радоваться стала, дружина!

 

Изронил Великий Святослав

золотое слово, со слезами смешанное,

и рёк:

«О мои сыновцы, Игорь и Всеволод,

сыны сродные!

Рано начали вы землю Половецкую

мечами воевать,

себе славы домогаться.

Без чести пролили вы кровь нечестивую,

вот и сами полегли без славы.

Храбрые сердца ваши –

из крепкого железа кованные,

в буйстве закаленные,

что ж сотворили вы седине моей старческой?

Вот и не увижу я помощи

от моего брата Ярослава

с боярами черниговскими;

брата сильного и богатого,

воинством знатного,

с татранами могутными,

с шельбирами и топчаками,

с ревугами и с ольберами.

Уж они-то без щитов,

с засапожниками,

в единстве победу добыли,

множа славу дедову.

Не кичились:

«Сами возмужали;

сами теперь свою славу добудем,

меж собой поделим дедову».

 

 

Эко ли диво, братья, старому помолодеть:

вылинял, как сокол, —

и бей птицу в поднебесье,

гнездо оберегая.

Не то зло – князья мне не подмога,

Вот чем ныне обернулась година тя тяжкая:

сами ревут теперь в Римове

под саблями половецкими,

Владимир под ранами;

Тоска и печаль сыну Глебову».

 

Княже Великий Всеволод!

Не мыслию ли тебе

прилететь издалече

поблюсти злат-престола отчего?

Ты и Волгу можешь

веслами расплескать,

Дон шеломами вычерпать.

Вот бы где и быть тебе:

вот где яшка по ногате,

степняк – на сдачу!

Что тебе стоит пальнуть

живыми шереширами –

удалыми сынами Глебовыми!

 

А ты, буй Рюрик,

и ты, Давыд!

Не вы ли в золоченых шеломах

по крови плавали?

Не ваша ли храбрая дружина рыкает турами,

посеченная саблями калеными

в чужбине неведомой?

Соберите поход!

Вступите, владыки, в злат-стремя,

отмстите за бесчестие нашего времени,

за землю Русскую,

за раны Игоревы,

Святославича буйного!

 

О Ярославе,

Любомудр Галицкий!

Высоко сидишь на престоле своем златокованом:

крепко запер Карпаты,

заградил путь королю

своими полками непобедимыми,

затворил Дунаю ворота;

со всех сторон текут к тебе подати,

людей до Дуная судишь.

Гроза и слава твои

по дальним странам растеклись,

захочешь – Киев сам тебе покорится,

царьков, и тех бьешь иноземных

со злат-престола отчего.

Стреляй, владыка, Кончака,

нечестивца-степняка,

за землю Русскую,

за раны Игоревы,

Святославича буйного!

 

А вы, буй Романе и Мстиславе!

Дух отважный стремит ваши помыслы на подвиг,

высоко парит,

словно сокол, по ветрам устремляется

за птицей в буести.

И наемники у вас отважные

в шеломах греческих.

Это ж от них дрогнула земля

и многие страны азиатские,

и Литва,

и Ятвяги,

и Деремела,

половцы, и те свои дротики повергли,

а головы преклонили

пред теми мечами стальными.

 

Только, княже, погас Игорю Солнца свет

и древо не к добру лист обронило.

По Роси и по Суле пожгли города, пограбили,

Но Игорев храбрый полк уже не воскреснет!

Сам Дон тебя кличет, княже,

зовет князей на победу.

Одни только Ольговичи, храбрые князья,

на брань и приспели…

 

Ингварь и Всеволод,

и вы, все трое Мстиславичей!

Не худого гнезда шустрокрыльцы,

а в победных ли наделах себе власти оттяпали?!

Где ж ваши золотые шелома,

щиты и дротики шляхетские!

Заприте Полю ворота своими острыми стрелами

за землю Русскую,

за раны Игоревы,

Святославича буйного!

 

Сула, и та вспять повернула,

не несет к Переяславль-граду

свои струи серебряные,

Двина заболотилась под гиками нечестивыми…

 

Один лишь Изяслав, сын Васильков,

позвенел было своими острыми мечами

о шелома литовские,

прикромсал славы своему деду Всеславу,

да искромсали самого литовскими мечами;

истекает юной кровью под алыми щитами

на кровавую траву,

а та ему и говорит:

«Приодели дружину твою, княже,

птицы крыльями,

звери кровь полизали».

 

И этому не пособил брат Брячислав,

ни другой – Всеволод.

Так одинёшенек

и изронил свою душу кристальную

сквозь ожерелье жемчужное.

 

Приуныли голоса,

веселье поникло.

 

Заревели трубы городеньские:

потомки Ярославовы и Всеславовы!

Склоните стяги свои удельные,

вложите в ножны

мечи свои обнаженные!

Выскочили бо вы из славы дедовой,

крамолами своими за достоянье Всеславово

начали водить нечестивых на землю Русскую!

Из-за распрей тех

и пошло засилье от земли Половецкой!

 

Всеславу умирать пора,

а он девку себе облюбовал,

долго вокруг нее ходил…

прокняжил семь месяцев только.

Те его обманом в поруб заточили,

а он через окно,

и марш! – к граду Кыеву;

силой взял злат-престол Киевский,

да вышибли его, как лютого зверя:

в полночь тайно бежал из Белграда,

только его и видели.

Отхватил славы с три кусы –

на щит взял Новгород?!

Расшиб славу Ярославову?!

Как волк, скакнул на Немигу с подпевалами.

 

На Немиге головы снопами стелют,

молотят цепами железными,

на токах животы кладут,

веют душу от тела.

Недобрый посев на Немиге:

берега кровавые засеяны

костьми сынов русских.

 

Князь-то Всеслав прилюдно суды судил,

князькам грады отводил,

а сам волком по ночам рыскал.

Дорыскался

из Киева – до петуха тмутороканского;

поперек дороги встал

самому Хорсу Великому!

Всеславу в его Полоцке

зазвонят заутреню в колокола,

со Святой Софии содранные,

а ему мнится, будто он все еще в Киеве правит.

Хитер был бестия,

а настрадался и он немало.

Ему до меня еще Боян-ворожей

припевку с умыслом сказывал:

«Ни лукавому,

ни удалому,

ни певцу искусному

Суда Божьего не миновать».

 

Застонешь, Русская земля,

не раз помянешь ранешние времена

и князей первых!

Распяли прародителя своего Владимира,

пригвоздив к Горам Киевским:

разлетелись его стяги

на Рюриковых и Давыдовых –

порозь хвосты свои несут,

порозь и копьями трясут!

 

На Дунае голос Ярославнин слышится,

зегзицей неведомой с утра кычет:

«Полечу, — говорит, —

зегзицей над водою,

омочу шелковый рукав в Каяле-реке,

утру князю кровавые раны

на затверделом его теле».

Ярославна рано плачет,

на  стене в Путивле убивается:

«О ветер, ветрило!

Зачем, владыка, наперекор веешь,

зачем на своих беззаботных крылышках

мчишь стрелы азиатские

на моего лады воинство?

Разве мало тебе в вышине под облаками веять,

баюкать корабли на синем море?

Почто, владыка, мое веселие

по ковылю развеял?»

 

Ярославна рано плачет,

на виду у всего Путивля убивается:

«О Днеприло Словутич!

Не ты ли пробил пороги каменные

сквозь земли Половецкие,

не ты ли нес на себе насады Святославовы

до стана Кобякова?

Взлелей же, владыка, ко мне моего ладу,

дабы не слала к нему слёз

раньше времени».

Ярославна рано плачет,

на стене Путивля убивается:

«Всем тепло и пригоже –

зачем, владыко,

распростерло лучи свои знойные

на воинство ладово,

в поле безводном  жаждою измучило,

луки иссушило,

печаль по колчанам рассовало?»

 

Взмолилась Ярославна:

«О светлое и пресветлое Солнце!»

 

Вздыбилось море в полуночи,

смерчи пошли мглою:

то сам Бог князю Игорю

путь на Русскую землю кажет:

из земли Половецкой –

к злат-престолу отчему.

 

Погасли вечерние зори.

Вроде – спит,

а сам бдит;

Игорь мыслею поле мерит

от Дона великого

до Донца малого.

 

Овлур в полночь коня за рекой припрятал:

«Решайся, князь!

Князю ли Игорю доживать в плену…

Слушай, княже,

знак подам:

по земле стукну – тогда и бежим!»

 

Зашелестели беглецы травой,

в вежах половецких спохватились –

тревогу подняли!

 

А Игорь-князь метнулся горностаем в камыши,

белым гоголем на воду.

Вскочил на скакуна –

побежалым волком спрыгнул

и, крадучись, пополз к Донцу логами.

 

Соколом взмывал в потемках,

сбивая гусей и лебедей,

только ими и питался

и утром,

и в обед,

и вечером.

 

Где Игорь соколом летит,

там Овлур волком крадется,

отрясая росу студеную,

ибо загнали коней своих быстрых.

 

Говорит Донец Игорю:

«Не мало тебе, княже, величия,

Кончаку ненависти,

а Русской земле веселия».

Отвечает ему Игорь:

«О Доныч!

Это тебе почет,

это ты несешь князя по волнам,

постилая траву зеленую

на берегах своих белокаменных,

укрываешь теплыми туманами

под сенью дерев зеленых;

стережешь его гоголем на воде,

чайцами на струях,

чирками на ветрах».

 

А Стугна-река не такова:

худую струю имея,

наглоталась чужих ручьев и протоков,

затянула князя-юношу под куст,

затворила под темным брегом…

Убивается Ростиславова матушка о юном сыне,

княжиче Ростиславе.

Уныли цветы от жалости,

дерева к земле склонились опечаленные.

 

То не сороки застрекотали –

Гзак с Кончаком по Игореву следу скачут.

Вороны, и те не каркали,

галки примолкли;

сороки не стрекотали –

по ветвям затаились.

Только дятлы перестуком

путь к реке кажут,

соловьи веселыми песнями свет предвещают.

 

Говорит Гзак Кончаку:

«Если сокол в гнездо улитает,

расстреляем дитенка соколинава

своими стрелами залачеными».

 

Отвечает Гзаку Кончак:

«Коли сокол ко гнезду летит,

опутаем ево сокаленка девкай маладою».

 

Возражает Гзак Кончаку:

«Даже если и опутаем ево девкай маладою,

ни будет нама сокольца,

ни будет нам и девки;

и начнут потом наша же птенца

кливать нас в поле Палавецком».

 

 

«Тяжко тебе, голова без плеч», —

говаривал Олегу Боян,

любимец каганский.

«Худо и телу без головы

со времен Ярослава Мудрого,

так и без Русской земли Игорю», —

а это Ходына говорит,

песнотворец Святославов.

 

Засияло Солнце на небесах –

князь Игорь домой воротился.

Запели половецкие девки над водою,

долетают голоса от соленых озер до Киева.

 

По Боричеву ввозу едет Игорь-князь

ко Святой Богородице Пирогощей.

Кругом рады,

веселятся грады.

 

Пели песнь старшим князьям –

споем и молодым:

Слава      Игорю Святославичу,

буй туру Всеволоду,

Владимиру Игореву!

 

Здравы будьте,

князья и дружина,

за христиан разящие полки нечестивые!

Князьям слава,

дружине – аминь.

… Истинно.