Отменно тонко и умно, что нынче несколько смешно

Андрей Королев. Провинция. Роман. Апокалипсо. Рассказы. Кемерово, Дом литераторов Кузбасса, 2015. 282 с.

«В нашем городе нет развалин древнего Кремля, астрофизической обсерватории или НИИ перепончатых чешуекрылых. Зато есть ЦУМ, филармония и стадион, а также много заводов в разных районах с прочной трудовой и бандитской славой… В любом из пяти районов вам с готовностью расскажут анекдот о таксисте, который отказался ехать без ружья в Рудничный, Заводской или Кировский, и с ложной скромностью признаются, что именно их район держит пальму первенства в Федерации не то по изнасилованиям, не то по «мужеловству»… Почему даже почтенных отцов семейств хлебом не корми – дай повспоминать, какими жуткими хулиганами они были в детстве?»

Город, понятно, сибирский: областной центр средней величины. Действие протекает в 1970-х и 1980-х, по мере того, как взрослеет герой: перед нами нормальный роман воспитания. Экспозиция изображает пролетарский район, воздвигнутый в эпоху сталинского ампира и окруженный военными заводами. Почти идиллические пейзажи, промытые ностальгической оптикой.
Семья интеллигентов в первом поколении, описанная очень тепло, хотя и с легкой иронией. Детство хорошего мальчика, наполненное книжками и футболом. Сергей Ковалев, звезда районного масштаба, ведет безмятежную жизнь отличника. Описывается первая любовь, оставившая чувство брезгливости. Футбольный спецкласс. Изнурительные тренировки. Серия томительных вечеринок. Неудачная ночь любви. Встреча Нового года. Удачная ночь любви. Выпускной вечер с предсказуемым скандалом. Главное достоинство этих страниц – точное изображение времени, слегка пустоватого, как бы продутого поднимающимся ветром.

Тренер ставит ультиматум: либо футбол, либо университет. Сергей выбирает университет и поступает на филфак. Из команды его отчисляют, но ненадолго. Зато он успевает насладиться новизной студенческих впечатлений и обретает друга. Друг Женя живет в общаге в комнате с четырьмя пятикурсниками. Один – фанат здорового образа жизни, другой – махровый отличник с улыбкой Иудушки, третий – подозрительно прекраснодушный бодрячок, четвертый – болезненный брюзга. С тою же точно отмеренной долей иронии и сострадания изображаются сокурсницы и преподаватели.

Герой возвращается в команду мастеров, получает приличные для молодого человека деньги, и в спортивном отношении у него всё ладится. Правда, команда вылетела во вторую лигу, но вскоре вернется в первую – при непосредственном участии Ковалева. Смерть генсека, казавшегося вечным, приходится на финальные игры и изображается буквально между строк: «Пульку выиграли без приключений – никто не помогал, просто сами сыграли здорово. Перед последней игрой, правда, вышла задержка. Летели в Челябинск спецрейсом, сели в Омске дозаправиться, а здесь уже весь аэропорт гудит от слухов. Старшой сходил в депутатскую комнату, и там сказали – точно, умер. Потом позвонили в Москву и узнали, что игра из-за траура переносится на четыре дня».
Долгая сибирская зима согрета любовью, описанной очень сдержанно. Тем неожиданней финал: герой расстается с возлюбленной и уходит из команды. Теперь он человек невыясненного положения: то ли бывший, то ли будущий, то ли футболист, то ли писатель. Главные достоинства романа – точно переданные вкус, цвет и запах времени, живые диалоги и точная дозировка. «Портрет художника в юности» уравновешен специфическим футбольным опытом. Любовь к провинциальному, но неповторимому городу оттенена мягкой иронией. В итоге пред читателем встает и образ эпохи, и образ города, и образ героя – вполне цельные и законченные.

Конечно, роман должен был выйти на четверть века ранее: он ведь писался с натуры, а не как историческое полотно. Аромат этой прозы за протекшие десятилетия не выдохся, но стал ностальгически утонченным, чрезмерно изысканным, провоцирующим некоторое сентиментальное умиление. Впрочем, можно взглянуть и с другой стороны: да, утрачена витаминная свежесть, зато время выявило в романе другие достоинства, которых прежде бы и не заметили. В любом случае «Провинция» выдержала испытание временем, тогда как многие сочинения, изданные во второй половине 1980-х, ныне благополучно забыты.
Книжку дополняют семь рассказов, написанных лет 10-15 назад. Все они – о любви, лишь один – о дружбе и гибели. Письмо здесь еще более утонченно, что выглядит даже слегка старомодно: нынче не только писатели так не пишут, но и адекватного читателя еще поискать.

Рассказ «Апокалипсо» – диалог влюбленных в предвкушении свидания накануне разлуки, переданный то прямою, то косвенною речью. Название отсылает не столько к Откровению Иоанна (хотя некая предгрозовая духота здесь чувствуется), сколько к нимфе Калипсо, возлюбленной Одиссея: на ее острове он провел семь лет и насилу опомнился от любовного морока. Курьи ножки дачной избушки напоминают уже о Бабе Яге – фольклористы считают ее русским аналогом Калипсо. А в речах героев мелькают еще и Три медведя, и Семь гномов, и даже Дед Мазай – еще один путешественник по островам. Но все эти мотивы упрятаны, как подводные камни, исподволь напрягающие течение интонации, внешне безмятежной и сладкозвучной, как пение сирены. Неискушенный читатель только эту интонацию и воспримет – но горечь, благорастворенную в ней, все равно невольно почувствует.

Из рассказа «Наша трудная любовь с Софи Марсо» процитируем изображение парижского уличного музыканта: «От Лионского вокзала – через площадь Бастилии, а тут и впрямь казачок будто еще с тех времен задержался: напоил, должно быть, лошадку из Сены-соломы, да и сам заодно пропился вдрызг, чем поят лошадей – вот и разыгрался-разрезвился на не на горячем боевом коне, а на гармошке у прохожих на виду – рвет меха и связки, терзает себе загадочную русскую душу, утирает широкие носы вьетнамским-аль-сенегальским конкурентам: ария дерибасовского гостя – вольнолюбивая площадная разлюлирика – налетай, торопись, покупай живопись!»

Здесь один из излюбленных приемов Королева доводится почти до абсурда. Поговорки и идиомы из разных слоев, как ионы, меняют атомный вес и слипаются в кромешный какой-то агломерат. Самый искусный геохимик здесь ногу сломит, потеряет лупу и молоток, запьет горькую, очнется где-нибудь в степи или в пампе, в знойную ночь, в новолуние. Но дело не в том, что на такую прозу надо еще читателя воспитать, а в том, что без нее русская литература неполная, не хватает в ней какой-то важной краски, как некой целебной травы в степи или в пампе.

Олег ТРЕТЬЯКОВ.